Григорий Бакланов - И тогда приходят мародеры
— Ты куда?
Лесов надевал старую, вытертую на рукавах добела, когда-то черную кожаную куртку. Она была старше Даши, старше Димы. У них еще не было детей, когда Тамара на свою школьную учительскую зарплату купила ему в подарок эту куртку и радовалась, как она ему идет.
— Куда ты? — повторила она, уже все поняв. Он поцеловал ее:
— Ну, как ты думаешь, могу я сына оставить? Он — там, а я сижу дома? Удастся — позвоню.
Глава XV
Было время комендантского часа, но люди шли, не обращая на это внимания, шли под дождем все в одну сторону, и, чем дальше, тем гуще становилось народу. Держа руки в карманах куртки, Лесов поигрывал в пальцах монеткой. Подумалось: даже перочинного ножика с собой не взял. А что перочинный ножик, зачем? Если пойдут танки, голыми руками останавливать их, только так. Пойдут они на народ?
Кто-то уже видел боевые машины на Манежной площади днем и рассказывал возбужденно на ходу:
— Народу сошлось на митинг — тысячи четыре. Тут они подходят.
— Бэтээры? Бээмпе? — спрашивал парень в камуфляже.
— А я их не разбираю!
На нем обвисшая мокрая шляпа, хмельным весельем разит от него. В руке — сломанный зонтик, спицы торчат врозь.
— Мы стоим, они стоят. Люки задраены, пулеметы наставлены.
Он пьяно кидает руками, но — трезв. Сломанный черный зонт трепыхается, как перебитое крыло. Хотел отбросить его, но глянул, пожалел, зажав мокрую материю в руке, помахивает изогнутой рукояткой на ходу.
В красном свете ближних костров высится вдали Белый дом. На площади перед ним копошатся, строят баррикады. И вскоре Лесов с кем-то вдвоем тащил железную решетку, носил кирпичи, прутья, хорошо зная по прежней войне, что ни от кого и ни от какого штурма игрушечные эти баррикады не защитят. Только народ сам, если решится, жизнями своими может остановить. Но — если решится.
Димы нигде не было. А сведения доносились самые тревожные. Будто войска продвигаются к центру.
Вдруг закричали, замахали руками. Одна за другой, облепленные бегущими рядом с ними людьми, шли к Белому дому сквозь мрак и свет прожекторов на мокрой броне боевые десантные машины под российскими трехцветными флагами. Дождь проливной, солдаты стояли в открытых люках и тоже что-то кричали. И там, среди бегущих, рядом с боевой машиной, Лесов увидел сына.
— Дима!
За ревом моторов тот не слышал. Лесов догнал, хлопнул по плечу.
— А ты зачем здесь? — изумился сын.
Они смотрели друг на друга и улыбались.
— Отец, ты свое отвоевал, шел бы домой.
Кепка на голове сына промокла, лицо мокрое, молния кожаной куртки расстегнута до половины.
— А свитер где?
— Какой свитер?
— На тебе свитер был.
— А ты откуда знаешь?
— Это первое, что мама спросила у твоей жены: «Что он надел? А ты поесть ему с собой дала?» Ты что, маму не знаешь?
— Я им дуло пушки заткнул.
— Какой пушки?
— У Моссовета народ остановил колонну бэтээров, полезли на них. Орудия расчехленные. Кто плащ с себя срывает, сует в дуло, кто — кепку. Я куртку кожаную пожалел, стянул с себя свитер, вопхнул в дуло, а он, подлец, задним ходом, задним ходом, только рукав моего свитера помахивает. Да это что! У одного мужика пиджак с документами вот так уехал. Бежал за ним. А они развернулись и ушли.
Среди ночи они сидели у костра, просыхая. Высоко на трубах, на решетке, брошенной поверх, парень в красном пиратском платке на голове, свесив джинсовые ноги в кроссовках, бренчал на плоской гитаре, другой, встряхивая мокрыми патлами, пел-орал хриплым голосом. Ему кричали снизу, аплодировали, он снова пел.
У костра одна сигарета шла по рукам, друг другу передавали крышку термоса с чаем, делились всем, что у кого было. И чувство дружества и тепла соединяло людей.
От мокрой кожаной Диминой куртки шел пар, и, разомлев у огня, Дима сам не заметил, как задремал, уронив голову отцу на плечо. И Лесов сидел не шевелясь. Вторая ночь без сна, веки набрякли, отяжелели, но на его плече спал сын.
Эта ночь, он знал, решающая. Впереди блестело под дождем широкое, пустое и голое пространство Бородинского моста, горбом уходящего вверх. За ним — невидимые отсюда танки. Они уже показывались, и почему-то их отвели за мост. Но сообщали, что предъявлен ультиматум: если через час не освободят Белый дом, его будут брать штурмом. Прошел час и еще час, и еще, штурма не было. По рукам передавали листовку: обращение Ельцина к военнослужащим. При свете костра Лесов читал: «„Порядок“, который обещают вам новоявленные спасители Отечества, обернется концлагерями, подавлением инакомыслия, ночными арестами… Над Россией сгустились тучи террора и диктатуры».
Сквозь горячий воздух и пар над пламенем костра зыбился вдали Белый дом, такой беззащитный: стекла, стекла, сплошные стекла. И в то же время в какой-то миг Лесов поразился дикой красоте этой ночи: черное небо, уходящая ввысь белая громада, люди в свете костров и близкое дыхание опасности оттуда, из-за пустого мокрого пространства моста, как из-за горы. Почему нет штурма? Сведения доходили отрывочные и самые противоречивые. Говорили, к Москве движется Витебская десантная дивизия и 103-я дивизия КГБ. А в то же время на подмогу Ельцину идет брянская школа милиции, и она уже где-то близко, но отдан приказ разоружить ее.
Опыт военного человека подсказывал ему: что-то не ладится там, на той стороне. Самое опасное в таком деле — потерять темп. Чтобы взять сейчас Белый дом, не нужно столько дивизий. Или уверенность потеряна? Уже дали людям повидать боевые машины перед Моссоветом, на Манежной площади, и люди не испугались. Не решаются? Но и отступать им уже некуда. А страх — плохой советчик, со страху, шкуру свою спасая, на что угодно могут пойти.
Дима пошевелился, глянул мутными со сна глазами:
— Я спал?
— Чуть вздремнул.
— А ты?
— Тоже.
— Ничего ты не спал, — и, зевая, потянулся до хруста в плечах. — Пойду погляжу, что делается, послушаю, что говорят.
Вернулся он скоро:
— Отец, — и строго строгими глазами смотрел на него, — ты бы домой шел, а? Нельзя, чтобы женщины наши в такое время оставались одни.
— Что там, рассказывай.
— Черт его знает, поговаривают, какая-то «Альфа»… Особое подразделение КГБ. Они брали дворец в Кабуле.
— И в Вильнюсе телебашню… Тоже были задействованы.
— Что ты про них знаешь?
— Это — серьезные ребята. И хорошо вооружены. Даже какое-то есть у них секретное оружие. Но, может, это — вранье.
— Они будут штурмовать. Нельзя, чтобы мы оба здесь…
Какое мужское, мужественное лицо у сына. И плечи мужские, широкие. А шея… Шея в открытом вороте еще юношеская. И вот такого могут убить. Он будто впервые увидал, какой красивый у него сын.
— Если что…
— Хорошо, — сказал Лесов, не дав сыну договорить. Он понял, Дима хотел сказать о своих мальчиках. Если суждено им остаться без отца… Но вот этого он и не дал договорить. — Хорошо. Ты прав. Только тогда так: наденешь мою шерстяную безрукавку, раз свитер твой уплыл.
Они переоделись. Натягивая на себя безрукавку, Дима рассмеялся:
— Она мне тесновата.
— Растянется. Мать благодари, что таким тебя вырастила.
Кожаная куртка сына промокла насквозь, на подкладке мокрые круги. Все же теперь ему будет теплей. Они обнялись и, словно бы не сразу решившись, поцеловались. И сын ушел. Там уже разбирались по десяткам, слышны были командные голоса. Несколько молодых ребят в камуфляже, возможно — афганцы, прошли, постукивая подковками. Из наваленного грудой металла Лесов выбрал для себя подходящий прут арматуры, стоя, помешивал им в костре.
Самое тягостное время — предрассветное. Так и на войне было: ждешь немецкой артподготовки, ждешь, время отстукивает в виске. И в госпитале, бывало, тяжело раненные ждали первого луча солнца: казалось, только ночь пережить.
Раздавались команды. Пробегали люди поодиночке и строем. Нет, паники не ощущалось. Он не хотел в строй, ни командовать, ни исполнять приказания. Если будет штурм, ему дело найдется. И он помешивал угли в костре, они исходили дымом и паром. Лицу, груди было тепло, а спина вся мокрая насквозь.
Неохотно, медленно вставал рассвет над Москвой. Светлело небо над крышами, посветлела вода в реке, в гранитных ее берегах. Уже не отблески ночных огней, а свет неба отражался в мокром асфальте. И проступал из дождя Белый дом, он казался сейчас меньше и не так ярко белел.
В полдень Дима, торопясь куда-то с напарником, разговаривая на ходу, наткнулся на отца:
— Ты здесь? Не уходил?
— Вот думаю как раз пойти позвонить матери. Издали все кажется страшней. Надо их успокоить, женщин наших. У меня такое впечатление… Это не факт еще… Но думаю, на штурм они уже не отважатся. Время упущено.
— Эх, отец. А я-то поверил.
