Мария Галина - Малая Глуша
– Нет, Риммочка, а что? Что случилось с Олимпийской деревней?
Римму почему-то очень интересовала Олимпиада. Он этого не понимал. Тем более Олимпиада летняя, ее любимого фигурного катания нет.
– В зеленой зоне, на юго-западе, в Тропарево, – пояснила Римма (слово «Тропарево» она выговорила звучно и с удовольствием, она вообще имела пристрастие к московской топонимике и даже фамилию режиссера Лиозновой произносила как «Лианозова»). – Они жилые дома построили. Не общежития для спортсменов, а квартиры, которые после Олимпиады будут заселять. Очень разумно, по-моему. Там, говорят, все очень современно, и даже на полу какое-то новое покрытие, ковровое, и мебель встроенная, даже кухни уже со встроенной мебелью. Надо будет похлопотать, чтобы нам именно там дали…
– Они и метро туда провели? – сухо спросил Лев Семенович.
– Нет, – Римма на миг смутилась и пожала плечами, – это на окраине, почти Подмосковье, и правильно, им же надо ограждать спортсменов от всяких провокаций… но там воздух хороший, и потом, тебе… – она вновь оживилась, – ведь будет положена служебная машина, разве нет?
– Вот, Риммочка, – начал Лев Семенович, скулы которого уже начинало сводить от бессильной ненависти, – это…
Она что думает, что шофер будет и ее возить? На базар, за курицей? Хотя нет, в Москве все куры заморожены, упакованы и в тушках лежат их собственные внутренности, завернутые отдельно в целлофан…
Неизвестно еще, будет ли эта Москва вообще. История-то неприятная, с этими трупами. Ледка на роль крайнего очень даже подходит, беспартийная, да еще мать-одиночка, тут ей сразу все и припомнят, и выговор тот, и моральную неустойчивость, ее и держат специально, чтобы козел отпущения был, если что, и еще хорошо, что он, Лев Семенович…
А к этой все-таки не хочется обращаться, вернулся он к неприятной мысли, не нашего круга человек, и хотя, говорят, она умеет такие вещи, к ней люди обращались, я знаю, но если вскроется? Да, конечно, если удастся все утрясти, он уже будет в Москве, в министерстве, на недосягаемой высоте, и у него будут свои начальники, тот же Головачев хотя бы, потом, это же недоказуемо, хрен докажешь…
– Лека, ты что, не слышишь? Звонят…
Обычно Римма торопилась всегда брать трубку, потому что очень хотела знать, кто и зачем звонит Льву Семеновичу, но сразу после новостей показывали «Вечный зов», а Римма любила, чтобы несколько серий и про жизнь. Вот если бы, с тоской подумал Лев Семенович, они бы догадались отснять какой-нибудь сериал и крутили его несколько месяцев, а то и год, говорят, так на Западе делают, и чтобы про жизнь, чтобы герои там сходились-расходились, и всякие потерянные родственники, Римму было бы не оторвать!
Когда он брал трубку, у него нехорошо заныло в животе. Дурной знак.
В трубке что-то зашипело, потом резкий сухой голос произнес:
– Маркин? Лев Семенович?
– Да, – проблеял Лев Семенович, чувствуя, как в животе становится совсем плохо.
– Завтра в двенадцать ноль-ноль на Бебеля, восемь. Кабинет двести два, к майору Петрову.
– Я же… буквально в понедельник был… уже…
– Пропуск выписан, – сказал неумолимый голос. – Просьба не опаздывать.
– Слушаюсь, – выдохнул Лев Семенович.
Значит, все зашло так далеко. Это из-за ЧП? Из-за СЭС-2, точно! Эх, Ледка, Ледка! Документы в Москву ушли, а тут такое! Или… что-то еще хуже? Римма в августе письмо передавала, через Рейдерманов, тете Але. Тетя Аля – сионистка, я ведь знал, она убежденная сионистка, а мы – письмо! Или…
– И бутылку коньяка с собой захватите. Пять звездочек! – сказал голос и жирно захихикал.
Лев Семенович почувствовал, как ноги становятся ватными, а ладони – липкими.
– Толя, – выговорил он слабым голосом, – Анатолий Гаврилович! Зачем?
– Проверочка, – весело сказал голос, – небольшая. Значит, стучишь все-таки? Ходишь на Бебеля? Ах, Лева, Лева…
– Почему – стучу? Я не стучу… – Он сам стучит, сволочь, сволочь, иначе бы не осмелился вот так, по телефону, – я по долгу службы… У меня, Толя, ЧП в порту, я каждую неделю туда докладывать обязан.
– Пуглив ты уж больно, Левушка, – сказал веселый голос, – давай бери коньяк и дуй сюда.
– На Бебеля? – механически переспросил Лев Семенович.
– Какая, на хрен, Бебеля, домой ко мне дуй, ясно? Супруга к маме уехала на пару дней, мы с тобой как раз над диссертацией поработаем, а? – Голос упал до интимного шепота. – В баньку сходим… есть у меня один телефончик…
– Я не хочу в баньку, – зашептал в трубку Лев Семенович, оглядываясь на жену. Жена глядела на экран, где назревала ссора между кулаком и подкулачником. – Телефончик… не надо.
– Брось, Левушка, выеживаться. Бери коньяк, а там посмотрим… посидим, поработаем… само пойдет.
– Хорошо… – сдался Лев Семенович, – через час буду.
– Какое через час? Ноги в руки, коньяк в зубы и дуй на Ласточкина. И чтобы через полчаса был у меня. Ясно?
– Ясно…
Он положил трубку, с ненавистью поглядел почему-то на жену, на негнущихся ногах пошел в спальню, где на дверце шкафа аккуратно на вешалке висел его пиджак, достал записную книжку, раскрыл ее на букву «К» и заложил ленточкой. Вот же зараза. Ничего не боится. Если бы его хотя бы можно было припугнуть, но он же неуправляем! Не-ет, подумал он, это же не человек, это стихийное бедствие, с ним и надо как со стихийным бедствием. Он позвонит из автомата, перед тем как поймать такси. Если перетащить аппарат в кухню, чтобы поговорить оттуда, Римма наверняка подумает невесть что.
* * *Вася поглядел на Ляльку и вежливо сказал:
– Здрасте.
– Добрый вечер. – Лялька была милая и кроткая, просто замечательная Лялька.
– Погуляла? – мрачно спросила Петрищенко.
– Я не гуляла, – сказала Лялька и поправила прядку, – я готовилась. К семинару. Я же тебе говорила. Поесть нечего?
– Уже нет, – сказала Петрищенко, – впрочем, там колбаса, в холодильнике. Сделай себе бутерброд и иди к себе. Нам работать надо.
Лялька прошла к холодильнику мимо Васи, нарочно очень близко, и Петрищенко в который раз печально отметила, что ноги у нее тяжеловаты.
Бутеброды она резала нарочито медленно, то и дело поглядывая на Васю, и Петрищенко не выдержала.
– Не много ли?
– Что?
– Лопнуть не боишься?
Лялька поглядела на нее с ненавистью, открыла рот, увидела, что Вася смотрит на нее с участливым, доброжелательным интересом, покраснела – точно так же, как мать, от шеи, швырнула тарелку с бутербродами на стол и, хлопнув дверью, скрылась в своей комнате.
– Зачем вы так, Лена Сергеевна, – укоризненно прогудел Вася, рассеянно подбирая бутерброд, – она, вон, обиделась.
– Она все время обижается.
– Красивая же девушка…
– Красивая? – удивилась Петрищенко.
– Конечно. Вы просто привыкли, не замечаете. А можно еще чаю? – вежливо спросил Вася.
– Да-да, – устало сказала она, – я сейчас.
Она вытряхнула в ведро остатки чая и засыпала в чайник свежий, распечатав припасенную для торжественных случаев пачку со слоном. Вася с интересом наблюдал за ее манипуляциями.
– А вы чайник не ополаскиваете кипятком перед тем, как засыпать? – удивился он.
– Ну, вообще-то… – смущенно ответила Петрищенко, – как когда.
– Это неправильно, – серьезно сказал Вася.
Он покосился на дверь, но дверь была прикрыта, и даже отсюда было слышно, как в Лялькиной комнате орет «АББА».
* * *Розка, морщась при каждом шаге, потому что туфли-лодочки намяли пальцы ног, шла по тротуару. Она была Анжеликой, и горячая кобылка приплясывала под ней, а она сдерживала ее маленькой твердой рукой с нервными сильными пальцами. За стенами форта поджидали раскрашенные индейцы, грубоватые поселенцы и мальтийские рыцари… И очень хорошо, думала она, очень хорошо, что Жоффрей позаботился о припасах, потому что грядет зима, а с зимой – голод, и рыщут в окрестных лесах страшные раскрашенные ирокезы, сжимая в окровавленных руках дымящиеся скальпы своих извечных врагов сиу…
В лесу росли колючие акации с перистой полупрозрачной листвой, и ажурная тень падала на ее белую кожу, на замшевый костюм для верховой езды, на гнедой круп лошади, а по правую руку тянулась глухая, сырая и бледная стена санатория-профилактория «Чайка». Спину Анжелике сверлил пристальный взгляд.
Розка вздрогнула и тряхнула головой. Акация трясла сухими стручками.
Почему, бормотала она про себя, ну почему он прицепился ко мне?
Если я побегу, я погибну. Она вдруг поняла это с отчетливой ясностью, и шла, прижимая локтем к боку сумку на длинном ремне – чтобы не колотила по бедру, оскальзываясь на своих высоких каблуках, перебирая ногами в узких жестяных джинсах с наклейкой «Ранглер».
– Нельзя, – выдыхала она при каждом шаге сквозь стиснутые зубы, – нельзя… нельзя бежать…
Холодный взгляд сверлил ей затылок, как раз то место, где курчавились волосы, уже отросшие после Скибиной стрижки. Плохо ее Скиба, честно говоря, подстригла!
