Елена Колядина - Под мостом из карамели
– Точно. Какой же ты ещё ребенок! Вот твой пропуск, иди и спокойно дыши воздухом свободы.
– Почему так долго? – накинулся в коридоре папа. – Что сказали?
– Иди на все четыре стороны и наслаждайся воздухом свободы, – исполняя техно-танец, тараторила Лета. – Никто ни в чём не виноват – взорвался газ в подвале.
Собака смотрела на Лету с улыбкой феи, наблюдающей, как малышка обнаруживает под новогодней елкой хрустальные туфельки, смартфон и велосипед.
– Делом занимается другое ведомство. Наверное, пожарные, – прискакивая, то и дело наступая на папины броги, докладывала Лета.
– Хватит скакать, – любовно сказал папа, глядя на Собаку.
По улице в обрывках строительной пленки катился цементный ветер – антициклон, пришедший из Арктики, вернул зимние холода.
– Прекрасные дамы, прошу в салон моей скромной машины, для меня будет большой радостью и честью… – искристо начал папа, представляя горный распадок. В тундре есть горы, или только тундра?
– Не верь ему, папамобиль не скромный, а дорогой и всего двухместный. И вообще не верь ему! – Лета сердито дёрнула папу за рукав.
– Спасибо, я на колесах, – кивнула в сторону салона сотовой связи Собака. – Приятно было познакомиться.
– Там, на визитке, все мои телефоны. В крайнем случае меня всегда можно найти в социальных сетях. – Папа хотел выглядеть инновационно.
Лета уставилась на папу – визитка?
– Если кому-то понадобится проект дома или ресторана, – пояснил папа.
– Спасибо, – снова сказала Собака. – Всего хорошего. – И с намеком, «как вам не стыдно, папаша, я подруга вашей девочки», или папе это только показалось? – У вас замечательная дочь.
Лета нахмурилась и с подозрением поглядела на папу. Он ответил самой лучистой из своих улыбок – как тебе могло прийти такое в голову, Летёнок?! – и попытался незаметно для ребёнка осуществить тактильный контакт с коротким темно-вишневым маникюром и меховой оторочкой замшевого рукава.
Если б только удалось на одно мгновенье приблизиться к высокой щеке в знамении каменной серьги, влить во влажные ноздри папин, несомненно, возбуждающий элегантный мужской запах – прямо сегодня вечером его ждало бы яркое сексуальное приключение. Папа уже представлял, как кондитерша, чемпионка горячего шоколада с не выговариваемым именем – кажется, в нём три, или даже восемь букв «ы», берет в руки упругий комок теста и раскатывает, раскатывает в тугую колбаску. Чего в этом блуде, в смысле, блюде, не хватает? Жжения соли? Скольжения масла? Глотка водки? Она понимает его с полуслова, а он со всей своей мощью врезается в ледяной огонь, в вечную мерзлоту, в бездонную кимберлитовую трубку, полную алмазов. Папа встряхнул головой. Мех оленя, ездовая собака, долгая полярная ночь, бивень мамонта, горловое пение – папа всегда чутко прислушивался к своим желаньям. Но Летка нарочно мешалась под ногами! Противная, вредная, избалованная, эгоистичная девчонка!
– Пап, всё, мы поехали. Обнимаю, целую, – бросила Лета и легко пошла по наледи, не замечая, как скользок путь.
«Равнодушные, стриженные под машинку слова», – жалея себя, скорбно отметил папа.
– Деньги есть? – крикнул вслед, не для неё, для Собаки, показать, какой он состоятельный и заботливый.
Лета махнула рукой, не обернувшись.
– Бабушке позвони, – добавил папа в безнадёжную пустоту. Ботинок поехал по окоченевшей луже, папа изо всех сил напряг опорную ногу – еще не хватало упасть в чужих глазах. И где эти чёртовы реагенты нового поколения, на которые потрачены миллиарды городского бюджета?!
Они уходили через белый шерстистый морозец, его Летка с обожанием смотрела на Собаку, и из головы, опять потерявшей вязаную шапку, пучками светило зимнее солнце. Вот так же, не оглянувшись на отца, Летка однажды уйдёт с мужчиной. А может, уже уходила, и не раз?
– Следи за ребёнком, ты же отец, – упрекала бабушка. – И сам подавай пример целомудрия!
– Ты хочешь, чтобы я сторожил сад, в котором уже нет яблок? – папа не мог поверить, что Лета не интересуется «отношениями» и надеялся, что она обманывает и скрытничает.
– Леточка, кто-то из мальчиков пытался обойтись с тобой как с женщиной? – бабушка стыдливо объяснялась языком утраченных символов.
– Ты задаешь очень личные вопросы, – упрямо отвечала Лета.
– Адова работа жить с вами! – провозглашала бабушка и в знак протеста на несколько дней уходила в свою квартиру, уже ставшую нежилой.
Папа сел в машину, включил обогрев сиденья и долго смотрел в невидимую даль, забыв про мигающий поворотник.
– Я люблю только тебя, папа! – ему нужны всего пять слов, теплых, живых, навсегда закрепленных на одной крепкой струне.
– Ну что? Как? – прохрипела в телефоне бабушка. – Ни до кого не дозвонишься, все недоступны!
– Всё в порядке, – сказал папа. – Мы только что вышли от следователя. – Он помолчал, зачем-то нажал кнопку омывателя, открыл бардачок. В бардачке оказалась вязаная Летина шапка, пахнущая молоком и сигаретным дымом. – Летке очень не хватает матери. Она ищет мать в каждой женщине, которая ей улыбнется.
– Следователь ей улыбалась? Это же хорошо.
– При чем здесь следователь! Ты не хочешь меня услышать! Никто не хочет меня услышать!
Бабушка ждала продолжения, но папа молчал.
– Сыночек?
– Да, – обреченно ответил папа. Он попробовал завести зрачки вбок, к виску и переносице, но от этого лишь заболели глазные яблоки.
– Милый, тебе пора перевернуть эту страницу своей жизни, закрыть к чёртовой матери эту книгу бытия раз и навсегда, – бабушка умела выражаться художественно.
– Перевернуть страницу?! Как я могу её перевернуть, если она вырвана, измята, разорвана в клочья и сожжена! – Папа обожал поиграть в игру «никто меня не любит». – Всё, ладно. Я на работу. Летка тоже.
– Милый, может быть тебе нужен духовник? – вдруг пришло в голову бабушке, случайно увидевшей окончание передачи «Церковь и мир».
– Может быть. Или духовник или хорошая давалка. Я ещё не решил, что. До вечера! – Папа тронулся с места, представляя выбритые подмышки, отдающие сумеречной синевой, и глаза, раскосые, как языки вспыхивающего пламени.
– До вечера, милый.
Бабушка перекурила и решила звонить однополчанке по старой журналистской гвардии, советоваться про духовника, но отвлеклась на сюжет про здоровье суставов, и папа опять остался без таинства покаяния и вразумления.
Собака и Лета купили кофе-латте в картонных стаканчиках с ломкими крышечками, и пили, сидя в машине.
– Почему ты никогда не говорила, что у тебя нет мамы? В смысле, что твоя мать не живет с вами?
Лета покрутила вспененное молоко пластиковым шпателем, прилагавшимся в качестве ложки.
– А что я должна была сказать? Здравствуйте, меня зовут Лета, и у меня нет матери? С таким же успехом ты можешь спросить, почему я не рассказываю, что у меня нет китайской вазы или красной обезьяны. Если всю жизнь обходишься без них, то даже не догадываешься, что без этих вещей, оказывается, жить нельзя.
– Согласна, – кивнула Собака. – Наша личная жизнь вовсе не должна быть такой, какой нам её упорно с детства внушают окружающие. Просто я испугалась, что ты страдаешь, но скрываешь свои чувства, потому что не доверяешь мне?
Теплая карамельная змейка мягко раздвинула куртку.
– Ну что ты! – сказала Лета. – Ты единственный человек на всем свете, с кем я могу откровенно поговорить. У меня вообще никого кроме тебя нет.
Лета была в том непримиримом возрасте, когда никто – это мать, отец, братья и бабушки.
– А почему папа завел с тобой такой разговор? – вдруг с подступающей тревогой спросила Лета.
Собака пошевелила плечом, взяла Лету за липкие от холодного мёда пальцы и погладила коротко стриженые ногти.
– Девочка, ты – счастье, невозможное, как цветок папоротника. Знаешь, что папоротник не цветёт?
Лета хрупко кивнула.
– Твой папа просто чуть-чуть пофлиртовал. Он у тебя утончённо красив и изысканно обаятелен, честное слово. Я даже вначале, когда он шёл по коридору, подумала, что гей!
Лета криво улыбнулась шутке. Поскребла дно стаканчика пластиковой лопаткой и отвернулась к боковому стеклу в узорах из подмоченной сахарной пудры.
– Эта девочка сделана из сгущенного молока, до того она сладкая, – произнесла Собака.
– Стихи? – соскребая ногтем снежную цедру, предположила Лета.
– Да.
– Твои?
– Нет. Одной замечательной поэтессы, в интернете много её стихов, почитай.
– Понятно. – Лета приложила палец к подмёрзшему стеклу. – Почитаю.
Значит, вот так папа очаровывает женщин – своей глубокой незаживающей раной, нанесённой предательством змеи. Давит на жалость – одинок, живу с дочерью. Заманивает – холост, свободная касса! Подаёт надежду – одна женщина оказалась исчадием, но он, папа, верит, что ещё встретит другую, верную, преданную. Как он называет её? Бывшая? Тварь? Как бабушка, когда полагает, что Лета не слышит – мерзавка, блудница, распутница? Или скороговоркой, без первой буквы, словно и трех звуков для нее много – та? Что ж, она, Лета, наконец-то окончательно узнала – папа торговал их секретом, выкладывал на всеобщее ознакомление страницы её тайного дневника и то, что предназначалось для личного пользования в их маленькой семье.
