Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
— А как же, я там был. Кругом все время говорили: «Котопулих здесь, Котопули там». И вот, однажды вечером я перекрестился и сказал: пойду туда, честное слово, я тоже хочу ее посмотреть.
— И что же ты увидел, храбрец? — спросил дядюшка Анагности. — Звори же!
— Да ничего. Я ничего не увидел, клянусь вам. Люди слышат разговоры о театре и думают, что это должно быть забавно. Совсем не так. Мне жаль денег, которые я истратил. Театр вроде большого кафе, совсем круглый, как овчарня, и битком набит людьми, стульями и подсвечниками. Я чувствовал себя не в своей тарелке, был очень взволнован и ничего не видел. «Боже мой! — говорю я себе. — Меня здесь наверняка попытаются сглазить. Надо удирать». В эту минуту одна девица, дерганая, как трясогузка, подходит ко мне и берет за руку. «Скажи-ка, — завопил я, — куда это ты меня ведешь?» Она молча ведет меня дальше, потом поворачивается и говорит: «Садись!» Я сел. Кругом люди: впереди, сзади, справа, слева, на потолке. «Сейчас наверняка задохнусь, — подумал я, — сейчас подохну, здесь совсем нечем дышать!» Поворачиваюсь к соседу и спрашиваю: «Откуда, друг, они выйдут, эти примадонны?»
— «Оттуда, изнутри», — отвечает он мне, показывая на занавес.
И он был прав! Сначала прозвенел звонок, поднялся занавес и вот она, Котопули. Котопули собственной персоной. Вот это женщина, настоящая женщина, скажу я вам! И давай ходить и вертеться туда-сюда. То отойдет, то подойдет снова, а потом людям это надоело и они стали хлопать в ладоши, а она взяла и убежала.
Крестьяне корчились от смеха. Сфакианониколи же стал от этого печальным и нахмурился.
— А дождь все льет! — сказал он, чтобы переменить тему.
Все посмотрели в ту же сторону, что и он. В эту минуту мимо кофейни быстро прошла женщина с подвернутой до колен черной юбкой и распущенными волосами. Она была полненькой, мокрая одежда облепила ее, подчеркивая упругость волнующегося тела.
Я вздрогнул. «Что за дикий зверек?» — подумал я. Она показалась мне гибкой и опасной, настоящей сердцеедкой. Женщина повернула на мгновение голову и бросила искрящийся взгляд в сторону кофейни.
— Богородица! — прошептал юноша с пушком вместо бороды, сидевший возле окна.
— Будь ты проклята, зажигалка! — прорычал Манолакас, сельский жандарм. — Жар, распаляемый тобой, ты не утруждаешься охладить.
Юноша у окна начал петь, сначала тихо, словно колеблясь, но постепенно голос его набирал силу:
От подушки вдовы исходит запах айвы.
Я уловил его и не могу уснуть теперь.
— Заткнись, — крикнул Маврандони, направив на него мундштук своего наргиле. Юноша умолк. Один из стариков наклонился к Манолакасу:
— Гляди-ка, дядюшка твой разозлился, — сказал он тихо. — Если бы мог, он бы ее изрубил на мелкие кусочки, несчастную! Сохрани ее Господь!
— Эх! Папаша Андрули, — ответил Манолакас, — что я подумал, ты, похоже, тоже прилип к ее юбке. Тебе не стыдно, церковный староста?
— Нисколько! Я только повторю: сохрани ее Господь! Ты, наверное, не видел детей, родившихся в нашей деревне в последнее время? Они все красивы, как ангелы. А знаешь ли ты почему? Так вот, это все благодаря ей, вдове! Она, можно сказать, любовница всей нашей деревни: ты гасишь свет и представляешь себе, что сжимаешь в объятиях не свою жену, а вдову. Потому-то, сам видишь, наша деревня плодит таких красивых детей.
Папаша Андрули помолчал с минуту, потом прошептал:
— Будь счастлив тот, кто ее обнимает! Ах! Старина, если бы мне было двадцать лет, как Павли, сыну Маврандони!
— Сейчас мы его увидим, он уже должен вернуться! — сказал кто-то, посмеиваясь. Все обернулись в сторону двери. Дождь продолжал лить как из ведра. Между камней булькали струи воды; молнии из конца в конец полосовали небо. Зорба, у которого от появления вдовы перехватило дыхание, больше не мог выдержать и дал мне знак:
— Дождь кончился, хозяин, — сказал он. — Пойдем-ка отсюда.
В дверях показался совсем юный парнишка, босой, растрепанный, с огромными блуждающими глазами. Именно таким изображают иконописцы святого Иоанна Крестителя с чрезмерно увеличенными от поста и молитв глазами.
— Привет, Мимито! — вскричал кто-то с громким смехом.
В каждой деревне есть свой дурачок, а если нету, то его сотворят, чтобы веселей проводить время. Таким был Мимито.
— Друзья, — заикаясь воскликнул он тонким, как у женщины, голосом, — вдова Сурмелина потеряла свою овцу. Тот, кто найдет ее, получит награду — пять литров вина.
— Убирайся! — крикнул старый Маврандони. — Убирайся отсюда!
Мимито, охваченный ужасом, съежился в углу около двери.
— Садись, Мимито, и выпей раки, чтоб согреться! — сказал дядюшка Анагности, сжалившись над ним. — Что станет с нашей деревней без собственного идиота?
В эту минуту на пороге появился молодой парень, болезненный на вид, с выцветшими синими глазами, он едва переводил дух, со слипшихся на лбу волос капала вода.
— Привет, Павли! — крикнул Манолакас. — Привет, братишка, входи!
Маврандони повернулся, посмотрел на сына и нахмурил брови.
— И это мой сын? Этот недоносок? На кого он похож, дьявол его побери? Мне иногда охота схватить его за шею, приподнять и шмякнуть о землю, как лягушонка!
Зорба сидел, будто на угольях. Вдова распалила его мысли и он не мог больше находиться в четырех стенах.
— Пойдем отсюда, хозяин, ну же, пошли, — шептал он мне беспрерывно, — сдохнуть здесь можно! Ему казалось, что тучи разошлись, и солнце вновь появилось на небе. Он повернулся к хозяину кофейни и спросил, делая вид, что это ему безразлично:
— Кто такая, эта вдова?
— Настоящая кобылица, — ответил Кондоманолио. Он прижал палец к губам и показал глазами на Маврандони, который снова уставился в пол.
— Кобылица, — повторил он, — и не будем больше о ней говорить, чтобы не накликать беды. Маврандони поднялся и обмотал гибкий мундштук вокруг наргиле.
— Извините меня, — сказал он, — я пойду домой. Пойдем со мной и ты, Павли!
Он увел своего сына, и оба тотчас исчезли в струях дождя. Манолакас поднялся и пошел за ними. Кондоманолио уселся в кресло Маврандони.
— Бедный Маврандони, он, наверное, помрет с досады, — сказал он вполголоса, чтобы его не услышали за соседними столами. — Большое несчастье пришло к нему в дом. Вчера я собственными ушами слышал, как Павли ему сказал: «Если она не пойдет за меня, я покончу с собой!» А эта шлюха не хочет его. Она его называет сопляком.
— Пойдем же, наконец, отсюда, — повторил Зорба снова; слушая разговоры о вдове, он все больше распалялся.
Снаружи запели петухи, дождь понемногу стихал.
— Пойдем, — сказал я, поднимаясь. Мимито вскочил в своем углу и потихоньку вышел вслед за нами. На дороге блестели камни, двери, намокшие от дождя, стали совсем черными, вышли старушки с корзинками собирать улиток.
Мимито подошел ко мне и тронул за руку.
— Дай мне сигарету, господин, — сказал он, — тебе тогда повезет в любви. Я дал ему сигарету. Он взял ее темной от загара рукой.
— Дай мне и прикурить!
Я дал ему огня; он глубоко затянулся, затем, выпустив дым через ноздри, полузакрыл глаза.
— Я сейчас счастлив, как паша! — прошептал он.
— Куда ты идешь?
— В сад к вдове. Она сказала, что накормит меня, если я всем объявлю о пропаже ее овцы.
Мы шли быстро. Облака стали понемногу расходиться, показалось солнце. Вся деревня улыбалась, вымытая и свежая.
— Тебе нравится вдова, Мимито? — спросил Зорба, пуская слюнки.
Мимито закудахтал:
— Почему бы ей мне не нравиться? Разве я вышел не из той же сточной трубы, что и все люди?
— Из сточной трубы? — сказал я удивленно. — Что ты этим хочешь сказать, Мимито?
— Вот тебе раз, из живота женщины. Я был в ужасе. «Только Шекспир, — думал я, — смог бы найти для этих самых созидательных мгновений такое вульгарное выражение, чтобы нарисовать столь мрачную и отвратительную картину деторождения».
Я смотрел на Мимито. У него были огромные пустые слегка косые глаза.
— Как ты проводишь свои дни, Мимито?
— А как бы ты хотел, чтобы я их проводил? В общем, как паша! Утром я просыпаюсь, съедаю кусочек хлеба, а потом берусь за работу, я батрачу, где попало и на кого попало. Бегаю, когда меня кто попросит, вожу навоз, собираю его на дорогах, ловлю удочкой рыбу. Я живу у тетки, мамаши Ленио, плакальщицы. Наверное, вы ее знаете, ее все знают. Ее даже фотографировали. Вечером я возвращаюсь домой, съедаю миску супа и выпиваю немного вина. Если нету вина, тогда пью воду, божью росу, всласть, пока мой живот не станет, как барабан. Ну а потом, доброй ночи!
— А ты не хочешь жениться, Мимито?
— Я? Я не сумасшедший! Что это ты такое говоришь, старина? Нужно мне вешать на шею все эти неприятности? Жене нужны туфли! Где мне их достать? Я вот хожу босиком.
