Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.
Хотя единственная по-настоящему революционная идея родилась в норвежском дизайне не в эту порядком подзабытую эпоху золотого века, а в куда более сомнительные с эстетической точки зрения семидесятые. В 1979 году в Копенгагене на Мебельном форуме впервые было выставлено кресло «Баланс», разработанное Тургейром М. Гримсрюдом в соавторстве с датским ортопедом и специалистом по эргономике А. К. Мандалом и мастером Хансом X. Менгсхоэлем. «Баланс» предлагал абсолютно новую посадку, рассчитанную на долгое неподвижное сидение где-нибудь в конторе. Принципиально новым был наклон сиденья и ножек вперёд. Оказалось, что перенося нагрузку с тазобедренных и спинных мышц на бёдра и голени, человек разгружает позвоночник, тем самым уменьшая риск его заболевания. Идея наверняка подсказана позой медитирующего буддиста, который балансирует, сидя со скрещенными ногами, и достигает наивысшего равновесия и покоя. «Баланс» впервые за 4000 лет сказал новое слово в вопросе «как сидеть» и, естественно, вызвал своим появлением ажиотаж в мире. В то же время это законнорождённый отпрыск функционализма; всякому видно, что новейшая «эргономичность», если всё же пользоваться этим термином, более функциональна, чем классический функционализм.
Я первым готов критиковать «Баланс» за то, что на него так трудно забираться и слезать с него, но вынужден признаться, что, как и многие мои коллеги — архитекторы и дизайнеры, вряд ли сумею вернуться к классическому стулу, привыкнув работать, сидя в такой позе. Так что каждое утро, едва не лопаясь от гордости, что я норвежец и принадлежу культуре, которая в лучших своих проявлениях неизменно следует идеалам функционализма, я карабкаюсь на свой «Баланс-Актив» 1982 года выпуска. Это наш неоспоримый и бесценный вклад в историю двадцатого столетия, которое с точки зрения дизайна безусловно должно считаться самым захватывающим веком в истории.
Прямо над головой тишина взрывается смехом, криками и беготнёй. Времени — четыре часа ночи. Шум меня и разбудил. Несколько минут я лежу в темноте и вслушиваюсь. Там наверху самое малое десять человек. Все злачные места позакрывались, и соседка прихватила группу особо стойких гуляк к себе на ночную сессию.
Что касается меня лично, то не припомню, сколько именно лет назад я в последний раз участвовал в подобном мероприятии. В памяти остались теснотища, вонь сигарет, запах грошового вина и разваливающаяся покурка конопли, которая передаётся по кругу. Ритуальный спор, какую музыку ставить. Разговор, изначально не предполагающий смысла и движимый лишь ситуативным желанием краткосрочной духовной близости. Ожесточённые споры о политике и культуре, в которых неуступчивая принципиальность противников подогревается уверенностью в том, что они разойдутся как в море корабли, ибо наряд на общение выдан только на эту ночь. Возможность в упор разглядывать какую-нибудь перебравшую, но всё же привлекательную особь и прикидывать желательность секса с ней, хотя вы и словом не перекинулись.
Нежданно меня посещает тоска по всему этому безобразию.
И я вспоминаю, что мы с Катрине встретились в подобного рода компании. Хозяевами тусовки в огромной квартире на Майорстюен были Ульрик, дружок Катрине, и его тогдашняя пассия Аманда. Стояло начало лета, я только что вернулся из Манчестера, никого в городе не знал, а в ночное меня прихватила с собой знакомая, стилист, чёрт, забыл имя. Но я прекрасно помню, что всё в квартире было жёлтым. По этой причине я с порога огорошил Ульрика, с которым мы потом близко сошлись, вопросом: «Надеюсь, ты знаешь, в каком случае на корабле поднимают жёлтый флаг? Когда на борту чума».
Очевидно, я был в подпитии, поскольку помню, что подолгу удерживал общее внимание эскападами подобного рода, к тому же странно для меня громогласными. Видно, это произвело впечатление на Катрине. Хотя она мне не показалась, не уверен даже, что нас познакомили или что у меня возникло жгучее желание сделать это. Но её самую первую фразу в мой адрес и собственный ответ я помню дословно. «Да ты... ты просто мешок дерьма», — сказала Катрине негромко и едко. И когда я обернулся посмотреть, кто это такой смелый, чтобы достойно парировать выпад, я вдруг увидел её, хотя к тому моменту мы провели в одной компании изрядно времени. «Красавица ты моя, — сказал я, — счастье, что у тебе нос так скособочило, а то личико вообще ничем бы не запоминалось». В ответ она наградила меня улыбкой, как если бы я одарил её изысканным комплиментом.
Короткое время спустя, поглощая на кухне неразбавленный джин в компании двух незнакомых мужчин, я поинтересовался, как зовут девушку с «портрета Пикассо»? Ту, что в шёлковой блузке, пришлось уточнить мне, но весь первый месяц нашего знакомства я думал о ней не иначе, как «девушка с портрета Пикассо», даже ёрничал на эту тему с приятелями, так что потом, когда я их знакомил, они буквально ели её глазами. Но, само собой, не усматривали в её лице никакой несоразмерности — человеческий мозг всегда стремится обойти неправильности, подшпаклевать их под рутинный стандарт. Она красивая, говорили они. Я тоже так думал. В смысле думаю.
Я узнал, что её зовут Катрине, что у родителей полна мошна, а у неё «межлюбовный» антракт. Из чего только ни склеивается любовь... Остаток ночи я проговорил с ней одной.
Катрине, насколько я её знаю, без колебаний позвонила бы в полицию, начни соседи при ней праздник в четыре утра. Но я не столь нетерпим, а она в Гейлу. Конечно, знай я о такой звукопроницаемости перекрытий заранее, сомневаюсь, что мы стали бы покупать эту квартиру. Теперь они затеяли танцы в гостиной, топочут как стадо слонов, пытающихся попасть в такт, под диско семидесятых, чуть ли не Би Джизову «Stain Alive», если я не ошибаюсь. То есть ни сугубо интеллектуальным, ни тихим сборище наверху не назовёшь.
Проще простого было бы подняться наверх, пожаловаться на шум и набиться в гости. Сильвия — слушательница Уитни Хьюстон — наверняка предпочтёт загасить конфликт таким образом. В конце концов, вряд ли она знает меня хуже, чем большинство уже присутствующих. По меркам таких ночных погуделок человек, с которым вы когда-то потрепались минуты две у почтового ящика, идёт по графе «друг детства», не меньше. И я бы, не прибегая к натужным уловкам, всё увидел. По квартире-то она меня проведёт, никуда не денется. Я так воодушевляюсь, что открываю шкаф поискать одежду, что-нибудь элегантно-небрежное, будто я впопыхах в темноте натянул на себя первое, что под руку попалось.
Но всё кончается тем, что я никуда не иду. Больно депрессивное мероприятие. Наверняка сама Сильвия в той стадии, когда уже опостылели все, и тут я, трезвый, циничный, знающий, куда и зачем пришёл, к тому же физически неспособный догнать остальных по части выпивки.
Поэтому в ожидании, когда празднование пойдёт на убыль, я лежу на покрывале наполовину одетый — в джинсах и с голым торсом — и листаю книжку Роберта Хью о модернизме. Они держатся до семи утра, когда гудящая группа, видимо основной контингент, низвергается вниз с шумом, напоминающим детский сад на экскурсии в зоопарке. Постепенно звуки наверху замирают, и ещё несколько ног топочут по лестнице, на сей раз с меньшим грохотом. Какое-то время я продолжаю вслушиваться, не остался ли кто-то с ночёвкой, любовник, к примеру. Поразительно, но я понимаю, что не отказал бы себе в удовольствии послушать рулады, которые выдаёт в постели царица сегодняшней ночи, несравненная Сильвия.
Но всё тихо, должно быть, она в поисках утешения и отдохновения инспектирует холодильник. По правде говоря, мне даже обидно, и за неё, и за себя.
Прежде чем заснуть, я сочиняю несколько строк, собираясь походя опустить этот листик стильной почтовой бумаги в соседский ящик:
Дорогая соседка!
Что касается прошедших выходных, хотел бы по-дружески напомнить вам, что внутренний распорядок предписывает известную степень тишины после 22.00. Между нами говоря, было шумно. По счастью, никого, кроме меня, дома не было, а мне случается пренебрегать ночным сном. Надеюсь, вечеринка удалась.
С дружеским приветом,
Сигбъёрн Люнде.
Выразиться более куртуазно просто невозможно — особенно я доволен тем, что сумел дважды втиснуть слово «дружеский». Чего-чего, а конфликтов с соседями мне не надо. Ну а каллиграфия моя безупречна при любых обстоятельствах.
Мне и в голову не приходило рассчитывать на ответ, но, доставая в понедельник вечером почту, я обнаружил в своём ящике записочку, написанную почерком, в котором причудливо сошлись округлость линий из девичьих альбомов и наихудшие образчики врачебных записей в историях болезней. Текст был стилизован под мой собственный:
Дорогой сосед!
Что касается прошедших выходных, не могу не выразить своего глубокого сожаления по поводу случившегося, равно как не признать, что пригласить гостей в столь поздний час было с моей стороны отчасти необдуманно. Случается. Надеюсь, всё обошлось, и во избежание подобных случаев обещаю впредь быть осмотрительней.
