Владимир Шаров - Старая девочка
Кстати, танцы у нас, из-за того, что на них жениха найти легко было, большой популярностью в Москве пользовались. Девушки самые лучшие приходили. Ну так вот, я к ним подошел и предложил их проводить, они естественно, согласились. Тогда, хотя уже потише стало, все равно в Москве с провожатым, да еще боксером, идти куда приятнее было, чем в одиночку. Проводили сперва ее подругу Нину, она, как сейчас помню, жила в Старосадском переулке, а потом я пошел провожать Веру в Лялин.
По дороге я ей все про себя выложил: и кто, и откуда, и чем занимаюсь; с ней вообще разговаривать было просто, все о себе рассказать хотелось. Я человек довольно молчаливый, а тут, по-моему, рот не закрыл ни разу. Сказал, что у меня мать, сестра Наташа на два года меня моложе и брат Василий, который учится в балетной студии. Он меня к балету и приохотил. Сказал, что живу в Казарменном переулке, это от ее Лялина совсем близко. Да, я еще забыл, что, когда на танцах ей представился, назвал себя не Пирогов, а так, как я обычно шутил. Зовут меня Лев Николаевич, вот я часто и представлялся как Лев Николаевич Нетолстой”.
“Понятно, — сказал Ерошкин. — Ну и как дальше складывались ваши отношения с Верой? Наверное, что называется, ровно и по восходящей?” — “Да нет, — ответил Пирогов, — сначала никак не складывались. Недели через две со мной на танцы пошел мой приятель, тоже преподаватель наших курсов Дима Пушкарев. Вот у них все и вправду складывалось ровно и по восходящей”. — “То есть, — переспросил Ерошкин, — я вас, кажется, не понял, если можно — объясните”. — “А чего тут объяснять, влюбились они друг в друга без памяти — и все”. — “И что потом, она за этого Пушкарева замуж вышла?” — снова поинтересовался Ерошкин. “Да нет, — сказал Пирогов, — Дима еще дитя был, женщин совсем не знал, не понимал, что ему в жены нужна не такая девочка, как Вера, а чтобы еще и матерью была. Они потом на какой-то ерунде в кровь поссорились, страдали оба, не знаю как, но ни тот, ни другой шага навстречу сделать не хотел, а может быть, боялся, я вам точно сказать не могу.
Когда Дима совсем закис, я, что называется, по-дружески свел его со своей сестрой. Она у меня хорошая и умница, и собой недурна, а главное, старше Димы хоть и не намного, а старше, словом, ровно такая, какая ему нужна была. В общем, получилось неплохо. Они уже двадцать лет живут и горя не знают. Я думал, что и сам, раз я так хорошо это дело устроил, в выигрыше буду, — продолжал Пирогов, — что мне Вера как приз достанется”. — “И что же?” — спросил Ерошкин. “Да вроде сначала все шло неплохо, я тогда ею очень увлечен был, можно сказать, влюблен, ходил к ней почти каждый день. Она сперва очень иронически была настроена: завидев меня, каждый раз говорила: “Природа не терпит пустоты”, - это она на Диму намекала и на то, что я женил его на своей родной сестре. То есть как бы хитростью ее у Димы увел”.
“И как же проходили ваши свидания?” — поинтересовался Ерошкин. “Ну, — сказал Пирогов, — я был человек довольно молчаливый, это сейчас тренером я волей-неволей разговорился, а тогда — было это обычно у нее дома, в гостиной — я все больше просто сидел; сижу, а она рассказывает про себя, про своих подружек, кто как живет, кто замуж вышел и за кого, кто уже ребенка ждет; когда надоедало ей рассказывать, на пианино играла. Я это все очень любил. Одно было плохо, мне так долго сидеть было непривычно, и часто я, забывшись, сжимал кулаки и начинал двигать то правой рукой, то левой, словом, будто я бью. Со стороны выглядело это, наверное, глупо. В общем, она много надо мной смеялась, но я не обижался.
Часто я брал ее с собой на состязания, — продолжал Пирогов, — знакомил с другими спортсменами, с их женами. Особенно она сошлась со своей ровесницей Натой — женой легковеса Коли Фролова, моего друга. На соревнованиях они с ней всегда рядом сидели. В нашем спортобществе, в “Металлисте”, было такое правило — на соревнование всегда со своей девушкой или женой приходить. Мой тренер, светлая ему память — покойный Ираклий Христофорович Какулия, говорил, что, когда его девушка рядом, боксер раза в два лучше дерется. Пускай совсем ему плохо приходится, он уже и забыл, ради чего его два раунда почем зря мочалят, а взглянул на свою девушку — и сразу снова все ясно стало: за нее, на нее, милую, он и дерется. Откуда ни возьмись — и сила вернулась, теперь, противник, только держись. Этот Ираклий Христофорович вообще редкая умница был, я все, что от него слышал, сейчас своим ребятам говорю.
Ну, вот так Вера смотрела, как я дерусь, а когда бой кончался, я под канаты подлезал, подходил к ней, подставлял калачиком руку, и она на глазах полного зала провожала меня до раздевалки. Идем — она молоденькая, нарядная, совсем еще девочка, а я здоровый мужик, грудь волосатая, весь в поту и то ли в своей, то ли противника крови. Зрелище то еще было. Однажды она меня даже спросила, для чего я ее каждый раз с собой на бокс зову, да еще так настойчиво. А я, дурак, ей в ответ, чему нас Ираклий Христофорович учил, и выложил. Помню, она тогда очень обиделась, помолчала, а потом и говорит: “Значит, за самку деретесь?” Но и позже со мной ходила. Наверное, простила.
Я Веру, когда мы у нее дома сидели, часто спрашивал: “Ну что, Вера, пойдешь за меня замуж?” А она засмеется и то начнет кивать головой, дескать, да, но только я за руку ее захочу взять, а она уже качает из стороны в сторону, теперь уже, значит, нет. Но я не спешил, верил, что мой час все равно придет. А потом однажды сестра моя перехватила записку, которую Вера снова Диме написала. Звала его на свидание к своей портнихе. Я так, конечно, читать бы это не стал, вы не подумайте, — сказал Пирогов, — но Наташа просто дала мне листок и говорит: это тебе. Я и прочитал, естественно. Дима, ясно, не пошел. Наташа себе не враг, ничего ему об этом приглашении не сказала. Я тоже виду не подал: что она Диму любит, я ведь и раньше знал, но тут вдруг Вера со мной очень уж ласкова сделалась. Сама стала заговаривать, что вот и впрямь давно уже нам пора пожениться, хватит друг другу нервы тянуть. Начала рассказывать, как мы с ней вдвоем жить будем, говорила, что здесь, в этом доме, рядом с родителями она жить не станет, с матерью после того, как сестра погибла, у нее отношения очень тяжелые. Та, мол, ей простить не может, что погибла Ирина, старшая, которая матери вместо подруги была, а не она, Вера.
И вот, значит, раз пока у нас денег снять хорошую квартиру нет, мы поселимся у моей сестры Наташи, она с ней подружится быстро, мы с Димой и так друзья, в общем, лучше и не придумаешь. Она это так спокойненько каждый вечер рассказывала, мне ее план тоже нравился, а потом, не знаю уж как, я вдруг все понял. Ничего она со мной жить не хочет, просто придумала, как Диме отомстить. Раскумекал я это, посоветовался с Ираклием Христофоровичем, он мне и сказал: бежать от нее что есть сил. Я и побежал. Буквально на следующий день женился на нынешней своей жене. Но и женатый, — продолжал Пирогов, — отлипнуть от нее я не мог. Каждый вечер к ней ходил, даже тренировки забросил. И вот раз сидим мы с Верой в комнате, где она спала, я держу руку на ее коленях, что мне разрешалось…”
В дневнике Вера писала об этом: “У меня подруга была, Шура Мартынова, она уже тогда год как замужем прожила, у нее даже дочь была, и мы все считали ее очень опытной. Однажды я не удержалась, спросила ее, почему, когда мы сидим вместе, Пирогов всегда слегка касается пальцами моих коленок. Шура в ответ глубоко вздохнула и говорит: “Тебе с ним хорошо будет, он страстный”. Шуры этой потом быстро не стало. Дочь она назвала в честь своей бабушки Ненилой. Мне это имя совсем не нравилось, похоже, и бабку сей знак внимания мало растрогал. Родители в церкви не венчались, и ребенка бабка иначе как ублюдком не звала. Потом у Ненилы начался понос, и через три дня она умерла. После похорон девочки Шура поехала домой к мужу, и там он ей сказал, что больше с ней жить не намерен. В общем, она все потеряла, и когда мужа не было, взяла его пистолет — он специально оставил его на видном месте — и застрелилась.
Когда мама мне сказала, что Шура убила себя, я вдруг вспомнила, что она мне рассказывала в тот же вечер, когда я спросила ее про Пирогова. Настоятелем церкви Косьмы и Дамиана, что на Маросейке, был тогда священник, о котором все говорили, что он провидец. Решилась к нему как-то сходить и Шура. И вот она рассказывает: прихожу — народу тьма-тьмущая. Ну, и я стою, жду, слушаю, что о нем люди говорят. Оказывается, он сам никого ни о чем не спрашивает, только взглянет на человека и тут же прорицает, правда, иносказательно. Я ее спрашиваю: ну, а тебе он что сказал? Шура говорит: да можно сказать, что и ничего. Я, во всяком случае, ничего не поняла. Посмотрел на меня внимательно и говорит: “Отрезанная горбушка на столе лежит”. Просто ерунда какая-то. Благословил и позвал следующего. Я тогда только пожала плечами. Действительно, ерунда, а сейчас, когда вспомнила Шурины слова, вдруг все поняла. Ведь отрезанной горбушкой в народе дочь называют”.
