Александр Проханов - Политолог
— Дай-те мне, по-да-а-айте вы шелко-вый не-о-овод,
Вы-лов-лю, вы-ло-влю бе-е-лу-ю ры-ы-бу…
Они пели бесконечную песню, долгую, как разводы ветра на озерной воде, как ход рыбьих косяков, как невода, утонувшие в синей пучине. Стрижайло, не зная слов, вторил, любя и благословляя, чувствуя, как из всех поднимает на огромном колесе в бесконечное небо, откуда видны все самые далекие земные дали.
Кончили петь. Сидели молча, слушая, как отлетает песня в ночное озеро. Хозяин наполнил стопки. Выпив искрящийся огнем стакан, Стрижайло почувствовал, как восхитительно и сладко проваливается в небытие. Успел подумать, что, должно быть, именно так падает под стол опьяневший на пиру богатырь.
Проснулся от волнистого летучего света. Лежал на высокой кровати в светелке. По потолку и по стенам бежала солнечная рябь близкого озера. Испытал мгновенную радость пробуждения, младенческое ликование, когда каждое утро дарило ощущение беспричинного счастья. Бодро встал, вышел на воздух. Озерная синь вздувалась, расчесанная солнечными гривами. Кричали утренние чайки. Трава под ногами была зелена и росиста. За крышами изб, — там, где находилось кладбище с могилой старца и его незатейливая келья, воздух переливался росой, — поднимались два радужных невесомых фонтана. Стрижайло, чувствуя легкость и свежесть, пошел вдоль домов по улице.
Увидел, как за забором, в темном сарае растворились ворота. Из них, наклонив голову, вышла корова. Шевелила ноздрями, вдыхала запахи вод и далеких вкусных трав. Толкнула рогами калитку палисадника, протиснулась на улицу. Обдавая Стрижайло запахами хлева и молока, пошла по дороге к отмели, издавая протяжное мычание. Из других домов выходили коровы, озирались в озеро, прислушивались к мычанью во дворах. Качая пустым выменем, шли на спуск.
Стрижайло шагал следом по песчаной, изрезанной копытами дороге. На отмели собиралось стадо, пило воду, сочно хлюпало опущенными мордами, нетерпеливо, множеством темных, мерцающих глаз вглядывалось в зелень соседнего острова. Тут же была причалена лодка, прорезавшая носом песок. В ней лежали весла, жестяной ковшик, на днище блестела вода.
Коровы медленно забредали в озеро, распуская по воде широкие голубые круги. Розовые, рыжие, красные, отражаясь в синеве длинными, волнистыми отражениями. Поплыли, выстаиваясь в алый клин, держа над водой дышащие рогатые головы, толкая перед грудью прозрачные пузыри.
Стрижайло, не желая их отпускать, сел в лодку, оттолкнулся от песка, вставил весла в деревянные уключины и стал грести вслед за стадом. Коровы плыли, оглядываясь на него, пуская в середину своего косяка, окружая лодку сильными горячими телами. Он двигался в ладье среди плывущих коров, и то ли пас среди вод это волшебное стадо, то ли оно захватило его в свой плен и влекло прочь от острова.
Над ним кружили чайки. Его обступали сильные, горячие звериные тела. Обдувал студеный, вкусно пахнущий ветер. Коровы держали путь не к соседнему зеленому острову, а в открытое озеро. Песчаная круча с избами удалялась. Чуть мерцали два радужных световых столба. И они пропали.
Теперь они плыли в открытом озере, среди синего ветра. Древнее, восхитительное, из первобытных преданий и мифов, было в этом плавании среди бескрайних вод. Стрижайло чувствовал, как приближается чудо, переносящее его в долгожданную «иную жизнь», в которой открывалось для него подлинное бытие, небывалое творчество. Когда остров скрылся, передняя корова взбурлила воду, распростерла могучие, в красном оперении, крылья, шумно взмыла, роняя солнечные водопады. За ней взлетела вторая, третья. Все стадо рывками, бурля, оставляя водяные ямы, поднималось из озера, набирало высоту, и скоро розовый косяк исчез из вида. Он был один, среди бесконечных вод, в счастливом озарении, понимая, что чьей-то благодатной волей перенесен в «иную жизнь».
глава тридцать четвертая
Пробуждение было чудесным, с янтарным солнцем на белой печи. Оконце, заледенелое, голубое, было в листьях волшебных папоротников, в резных отпечатках великолепных снежных растений. Всю ночь мело и гудело, забрасывало стекла колючим снегом. Теперь этот снег завалил избу под самые наличники и сверкал, переливался, — превратил березу в ослепительную драгоценную люстру, набился в кусты шиповника искристой белизной. Его взгляд радостно восхитился этой утренней красоте, переместился под потолок избы, где слабо раскачивалась голубоватая беличья шкурка, на узкий стол, заваленный книгами, на угол за печкой, где стволами вниз висела старенькая двустволка и, прислоненное к перегородке, стояло «клеймо», — железный молоток, которым он, лесной объездчик, ударял в гулкие древесные стволы. И пока оглядывал наполненную светом избу, краешком глаза видел ее, — близкое, на пестрой подушке лицо, еще спящие, но уже дрожащие от света глаза, круглый зайчик солнца, подбиравшийся к ее чистому лбу, рассыпанным по подушке светлым волосам, круглому, из-под теплого одеяла, плечу. И такую нежность, такой прилив силы и радости испытал он в это драгоценное, данное ему богом утро, что захотелось навсегда запомнить и этот синий блеск за окном, и ее чудесное любимое лицо на подушке, и этот прилив молодого, необъятного счастья.
Из горячей глубины одеяла, где вытянулось ее прелестное жаркое тело, он высунул ноги в холодные, веющие у половиц сквозняки. Сенник, освобожденный от тяжести, тихо прозвенел множеством сухих стеблей. Сунул ноги в валенки и только потом, чувствуя студеный, за ночь остывший воздух, облачился в брюки, рубаху, толстый вязаный свитер. Пошел, поскрипывая к дверям, где висели шубы и шапки.
— Ты куда? — услышал он ее голос, умиливший его сонной невнятностью.
— Поваляйся еще. Пойду, снег отгребу от дома.
Набросил ушанку и шубу. В темных, звонких от мороза сенях подхватил из угла деревянную лопату. Вышел на хрустнувшее крыльцо в холод, блеск, ослепнув от великолепия. Стоял, вдыхая жгучий сладкий воздух, привыкая к сверканью.
С березы, белой и яркой, медленно осыпалась, тихо переливалась небесная роса. Сквозь розоватую, усыпанную инеем вершину, ярко и густо сияла лазурь, сгущавшаяся до черноты.
Тропинка, ведущая от крыльца к калитке, была вся завалена снегом. Колья забора в белых мазках переливались разноцветными искрами, и с них с недовольным стрекотом взлетела сорока. Он следил полет длиннохвостой птицы над деревней с пышными хвостами дымов. Над дорогой, по которой уже прошел трактор, расчистив снег. Над кирпичной, в розовом инее церковью с покосившимися куполами. Над туманом невидимой, текущей под откосом реки, которая не замерзала зимой, кипела невидимыми ключами, текла темно-латунная, солнечная, в белых берегах. И такая полнота и радость вновь охватили его, что ему захотелось запомнить и описать весь этот чудный морозный день, ниспосланный ему, как драгоценный божественный дар.
