Леонид Леонов - Русский лес
Вдруг он поднялся с земли, и Поля вслед за ним.
— Будь проклят ты навечно, убийца, — тихо и раздельно произнес он в ночь перед собою. — Не прощу тебе, пока живой... но не прощу и мертвый!
— И я ... — припав к нему сбоку, сказала Поля.
— И когда убьем войну и когда хорошо мне будет, и тогда обещаюсь ненавидеть тебя за горе наше, за Павла Андреича, за товарищей моих. И если мое тело по малодушию или страху изменит слову моему, обещаюсь наказать его самой жестокой карой...
— И я, — прибавила Поля.
Стояла небывалая для фронтовой ночи тишина. Все спало мертвецким сном после недавнего неистовства, кроме звезд, протянувших вниз, в человеческие зрачки, свои серебряные нити.
Ни Сергей, ни Поля не видали, как вся закраина неба вспыхнула у них за спиной; лишь на мгновенье длинные тени пролегли по заалевшему снегу. Воздух наполнился множественным гулом, и затем такое же зарево разлилось по горизонту впереди. Над головой в тысячу струй с беспощадным ликованием неслись эшелоны артиллерийского металла. Затихнув, ребята внимали этому грохоту, как благовестию великой перемены.
... Еще в предыдущем месяце свыше полусотни танковых, моторизованных и пехотных дивизий врага скопилось в Подмосковье; становилось ясно, что здесь назревает величайшее сраженье года. Неприятельские армии глубоко вдавились во фланги советской обороны, бессильные раздвинуть ее и двумя клиньями выйти в обход столицы. На последнем дыхании, трагически удаленные от своих баз, с догола раздетыми тылами и нередко — порванными коммуникациями, они продолжали давить и теперь, не превосходством стратегического плана, а инерцией железа и солдатского мяса: лезли и висли на русской рогатине. Чем глубже прогибался советский фронт, тем более копилась в нем энергия до отказа натянутой тетивы. К этому времени у советских армий уже имелось все необходимое для мощной контратаки с переходом в наступленье.
То, что фашистская Германия считала боями местного значения, оказалось началом ее катастрофы. За несколько дней в восточных снегах полегла значительная часть ее поколения, соблазненного на ограбление вселенной. Кривая фашистского могущества стала клониться вниз, и первая трещина под воздействием дальнейших неудач последовательно превращалась в сомнение, отчаянье и, наконец, в панический ужас разгрома.
Всего этого еще не знали Сережа и Поля, но в голосе поднявшейся бури они узнавали гневный голос родины и, затихшие, внимали ему с тем доверчивым восторгом, с каким дети приветствуют первовесеннюю грозу. Здесь, в воронке, двумя часами позже и наткнулась на них советская разведка.
Знаменитое шестое декабря на Енге наступило тремя днями позже, так что Поля, хоть и на госпитальной койке, успела довести свое задание до конца.
3
По прошествии стольких лет довольно трудно установить, чего ради Иван Матвеич потащился к Грацианскому на встречу Нового года. Конечно, перед лицом общего врага посгладились личные обиды и естественные следы болезненного раздражения, что возникают от длительного поглаживания неподходящим предметом одного и того же места... все же, казалось бы, не стоило ему в такую ночь чокаться с человеком, всю жизнь наносившим ему одно пораженье за другим. Нет, новогодний поход Ивана Матвеича в Благовещенский тупичок совсем не означал сдачи на милость победителя или — намеренья приобрести его расположение про запас; было бы вовсе несправедливо связывать этот визит с только что перед тем случившейся утерей продовольственных карточек. Умнее будет допустить приступ неодолимого и даже вопреки здравому смыслу интереса к своему низкому, всесильному и трижды безнаказанному врагу, — желания узнать происхождение его подлой силы; вихровский порыв был сродни той любознательности, что заставляет человечество на изучение недолговременных микробов тратить время, отпущенное ему для созерцания вечных светил.
Действительно, со средины декабря Вихровым пришлось круто поурезать ежедневный рацион, и без того постепенно снижавшийся к концу месяца, но на фоне общемосковских затруднений той поры личные нужды выглядели столь ничтожными, что у Ивана Матвеича и духу не хватило бы хлопотать о дополнительных талонах на питание. Все равно большую часть дня он проводил за рабочим столом, без затраты физических усилий, — что же касается Таиски, то она давно уже прихварывала, по ее увереньям — от преклонных лет, последнюю неделю поднимаясь лишь для мелкой приборки по дому. Именно она, рискуя навлечь на себя гнев брата, настояла на его новогодней прогулке:
— Чего тебе дома-то мерзнуть... Эх, лесник, и дровишек себе не выслужил! Все в думах, хмуришься... полно тебе за учеников-то бояться, всех не побьют. А сходил бы ты к нему, поразвеялся. Старуха-то пирогов поди напекла... отсюда угар слышу, — соблазняла сестра, такая маленькая в тот вечер. — Они богатые... Знающие люди сказывали: под прикрытием совести в семь рук загребал.
И опять Иван Матвеич сердился:
— Это все сплетни... тебе унизительно их повторять, а мне слушать, — и старательно подтыкал одеяло вокруг сестры, не обладая ничем другим порадовать ее в этот вечер. — Уж поздно... да и как я уйду от тебя теперь.
— А ты по мне не равняйся, Иваша, не жалей... здоровье мое подносилося. И сам-то на воздухе проветришься... глядишь, и мне калачика домашнего принесешь. — И с таким просительным стеснением взглянула, что брат уступил ей.
Согласие его прежде всего диктовалось особыми, тайными пока побуждениями. Длительные неудачи привели Ивана Матвеича к мысли о бесполезности его усилий и, как следствие, об отставке от ученых должностей; с годами колебания эти выросли в бесповоротное, что бы ни случилось теперь, решение. На месте обыкновенного лесничего в Пашутине, к примеру, он становился вовсе недосягаем для противника, — ему и захотелось напоследок повидать Грацианского накануне крупнейшего шага в жизни, уже не для того, чтобы переубедить, а чтобы выяснить в откровеннейшем, душа в душу, разговоре, насколько сам-то хулитель был искренен в своих многолетних нападках; соответственный вывод мог бы чуточку ослабить стариковское разочарование... В последнее время под влиянием некоторых предчувствий, что ли, друзья и сторонники стали покидать Грацианского, так что Иван Матвеич почти не сомневался, что застанет его одного. О возможной и нежелательной встрече с австралийцем Иван Матвеич вспомнил лишь в прихожей у Грацианских: не было уверенности, что без заправки новогодним пирогом у него хватит сил на обратный путь.
Сомнения его тотчас рассеялись: у Александра Яковлевича оказались гости, малозначительные старички с дочкой припадочной внешности; чинно сложив руки, они слушали патефонную запись Лунной сонаты и любовались яствами на столе, которыми хозяева собирались вознаградить их за скромность и верность.
