Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
«Может, седые волосы приснились к пропаже сгущенки?» – подумал Игорек, набирая ход, и тут же отверг такое предположение как слишком мелкое, не заслуживающее внимания. Несомненно, сон этот относился к операции Левит, и очень скоро он узнает, что означали седые волосы.
Перед мысленным взором Игорька прошли все этапы операции – не было ли где ошибки?
Нет, не было!
Хозяин с Кумом со стульев попадали бы, если бы узнали, что заявление чушков о переименовании их отряда в отряд имени Степана написал сам Игорек. И подписи намеренно плохо подделал. Правда, не все успел переписать из общего списка, написал внизу «и др», но это тоже пригодилось. А потом подсунул его раззяве Юльке. Про коварную Веронику втирал и подсунул, когда та входящие регистрировала. Да у нее в делопроизводстве такой бардак, что можно чёрта подсунуть – зарегистрирует и подошьет!
А как он развел опущенных?
Разве мог кто из них подумать, что Игорек будет иметь дело с самым из них последним?
Чтобы никто не видел, что тот делает, и чтобы никто не мешал, Игорек устроил его в санчасть в отдельную палату, так как рядом с опущенным никто лежать не согласится. За деньги Пилюлькин клал в санчасть любого и если не лечил, то лежать не мешал. Поэтому санчасть называли в «Ветерке» платным санаторием. Такса опущенного была выше обычной втрое, но Игорек за ценой не стоял. И там он нисколько не засветился, даже Пилюлькин не догадывался, что за мнимым больным чушком стоит Игорек. В том, что он устроил кого-то в санчасть, не было особого криминала, если бы это был кто-то из общины и даже из другого отряда, но не из 21-го. «Игорек свою зазнобу в санатории обхаживает», – примерно так могли описать ситуацию поганые языки, и это, конечно, Игорьку было не нужно. Санчасть была хороша еще и тем, что Игорьку не приходилось давать в руки чушка священный текст – Библия лежала там в каждой палате, их прислали туда какие-то баптисты.
Не хотелось верить, что чушок его кинул.
Хотя такой может кинуть.
Да любой может кинуть!
Тоска и безысходность схватили Игорька за горло еще утром и весь день не отпускали. Подобное в его жизни случалось, и тогда он бросал всё и уходил. Впервые он бросил всё и ушел, а точней – уехал, когда ему не было еще тринадцати лет: вскочил на подножку проходящего мимо товарняка, вытащив предварительно у матери все ее деньги. Мать звали не Виолеттой, ее звали Зиной – Зинкой. «Зинка – честная давалка» – так в округе называли Игорькову мать. И умерла она не потому, что выпала из окна в процессе мытья рамы, а, как было написано в рапорте участкового, «вследствие отравления рвотными массами», попросту – захлебнулась, пьяная, собственной блевотиной. И жили они не на девятом этаже многоэтажного дома, а в длинном одноэтажном бараке, в комнате с одним никогда не мытым окном. Когда-то барак принадлежал железнодорожному ведомству, но со временем стал бесхозным, никогда не ремонтировался и нигде не числился. Он стоял чуть не у самых рельсов на краю большой узловой станции. (Если в тех местах про человека говорили: «Он с узловой», это означало, что человек это последний, опасный, ни на что хорошее негодный, одним словом – конченый.) Одну половину барака со своим входом занимала многочисленная цыганская семья Череповских, промышлявшая гаданием, смертельно опасными лудильными работами, торговлей порнографическими картами, ну и, конечно, воровством, вторую – спившиеся машинисты, туберкулезники-кочегары и одноногие сцепщики вагонов, время от времени дравшиеся меж собой костылями. Матери комната досталась по наследству от ее отца – составителя поездов и располагалась у самого входа в барак, поэтому Игорькову мать называли еще «Зинка – мимо не пройдешь». Но на это прозвище мать обижалась, а честной давалкой сама себя не без гордости называла. Она зарабатывала на жизнь предоставлением всем желающим сексуальных услуг, никогда не называя за них цену. «Сколько не жалко», – говорила Зинка, привычно распахиваясь. Мать была невысокая, круглолицая, светловолосая, пышногрудая и на отсутствие клиентов не жаловалась.
Особенно в период отпусков.
Узловая стояла на южном направлении, а направление то праздное – на юг ехали не за туманом и за запахом тайги, а за дешевым советским развратом. Для нетерпеливых по своей природе мужиков юг начинался уже тогда, когда поезд покидал перрон своего вокзала и с глаз скрывались трубы постылого завода. И не только для холостых и тех, кому удалось оторваться на время от семьи, но и для обремененных в пути женой, детьми, а то еще и тещей… Помимо пышной груди и всегдашней распахнутости было в Зинке что-то, что заставляло мужиков отставать от своих поездов, чтобы потом их кое-как догонять, а иной раз и задерживаться в барачной комнатухе на недельку-другую, пока не пропивались до конца отпускные и заначка.
Детей у честной станционной давалки было семеро – пять мальчиков и две девочки, еще одна девочка умерла во время родов, и одну мать нечаянно заспала. На вопрос: «Зачем ты их рожаешь?» – Зинка отвечала охотно и доверчиво: «Чтоб за проституцию не посадили».
Ее и не сажали.
Время от времени на мать что-то находило – она покидала перрон и целиком посвящала себя семье: усаживала всех своих детей в ряд, указывала на одного пальцем и, напрягая память, утверждала: «Ты от генерала!» – а потом на другого: «А ты от кочегара!» И все вокруг начинали хвалить первого и хулить второго; в отместку сын кочегара тут же давал затрещину мнимому генералову отпрыску, а тот не задерживал сдачу, делалось весело и шумно, возникала куча мала, и, умильно глядя на свое расшалившееся потомство, Зинка счастливо смеялась, смущенно закрывая лицо ладошками.
Чернявый, как кочегаров, и головастый, как генералов, сызмала сознающий собственную исключительность Игорек не дорожил своей семьей и уже к десяти годам готов был покинуть родовое гнездо. Он ненавидел мать, терпеть не мог сестер и презирал братьев. И так называемая малая родина вызывала у него недетское отвращение. Любимым занятием его было наблюдать за соседями-цыганами, при всей внешней бестолковости их жизнь подчинялась строгому порядку: мужчины пили водку, играли в карты, шумно ссорились и время от времени дрались на кнутах – кто кого сильней посечет. По вечерам со своего отхожего промысла возвращались их носатые крикливые жены, и тех, у кого день оказался неудачным, мужья громко и показательно лупили. Игорькову мать цыганки открыто презирали и часто говорили об этом вслух, а ее детей предпочитали не замечать. Впрочем, и своих они не очень жаловали. Цыгане-мужчины относились к Зинке снисходительно и не без мужского интереса, впрочем не пытаясь ее купить. Говорили, что это запретил делать Гриша – глава рода Череповских, иногда его даже называли бароном. Он был длинный, худой, очень смуглый, с орлиным носом и нездешним гортанным голосом. Лохматый, нечесаный Гриша любил бродить по двору босиком, приветливо оглядывая свои владения. Вообще, он был миролюбив, но родом своим правил жестко – по его приказу однажды до смерти забили цыганку, которая попыталась поправить свое материальное положение известным женским местом. В бараке держался устойчивый слушок, что Игорек от Гриши, хотя, кроме черных волос, никакого внешнего сходства не обнаруживалось. Но и то правда – Гриша к Игорьку благоволил: то даст щелбана, то взъерошит на голове волосы, а то и карамелькой одарит.
