Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Не проспал, но на паром попал не на утренний, первый, а на вечерний, последний, так как утром «Василек» не захотел заводиться – карбюратор забарахлил. Автосервиса в Городище не было, пока нашел работавшего на дому механика, пока приехал к нему на тросе, пока провозились с карбюратором, прошел день. (Водку механик брать у меня не стал, но забрал все оставшиеся деньги.)
Я въехал на паром лихо и остановился у самого края, но паромщик все равно смотрел насмешливо и презрительно, как будто знал о поломке и ремонте – в Городище все плохое друг о друге знают.
На том берегу, на выезде, несмотря на лето, стояла непролазная грязь, и я вспомнил о золоторотовских сапогах. К счастью не забуксовав, я выскочил из-под пологого берега наверх и оказался на поросшей травой, с песчаной колеей дороге. Широкая и прямая, километров через пятнадцать, прямо по Лермонтову, у сосны она превращалась в три узкие и кривые дорожки. Вместо камня с надписью, ничего хорошего путнику не сулящей, там лежала ржавая цистерна, на которой была начертана масляной краской дурацкая аббревиатура, что-то вроде «ПУ. ГРЖ. 88 ГЗ».
Я остановился и закурил, внутренне усмехаясь и переделывая старую сказку на новый лад:»Пойдешь налево – машину потеряешь, пойдешь прямо – собаку потеряешь, пойдешь направо – голову потеряешь», и, не раздумывая, двинул направо.
Ни людей, ни строений, даже заброшенных, вокруг не было. Узкая ухабистая дорога шла то полем, то лесом, словно нарочно выбирая для проезда самые неудобные места, виляя, извиваясь и даже делая петли, словно сама точно не зная, куда направляется, а может, и не желая этого знать.
В одном месте прямо на дороге сидел глухарь, здоровенный петух, великолепный экземпляр, сто лет таких не видел. Когда он тяжело и неохотно взлетел, Груша безутешно зарыдала и попыталась положить «нивку» на бок.
Я не позволял усталости подпортить радость своего торжественного въезда в «Маяк», который представлялся почему-то по-детски сказочным и таинственным, но, въехав в него, остановившись и выйдя из машины, почувствовал страшную усталость.
Это был типичный советский поселок, построенный где-то в семидесятых не для того, чтобы люди в нем жили, но – проживали, безрадостно проматывая отпущенный природой и без того короткий жизненный срок, – водкой, тяжелым бессмысленным трудом и общей безнадегой до последнего предела его сокращая. Эти серые, приземистые, похожие на бараки дома строили, чтобы освоить выделенные в плановом порядке средства, испохабить землю, испоганить природу, угробить технику, униженностью положения споить до чертей мужиков, беспросветностью быта измордовать баб и всем этим так напугать детей, что при первой возможности те покинули свою «малую родину», чтобы навсегда о ней забыть.
Дома стояли широко и бесцельно в два ровных казарменных ряда. Садов за ними не было, и ни огородов, ни июньских цветов в палисаднике. На обочине заросшей лопухами дороги валялось гигантское колесо от «Кировца» и ржавая кабина «Беларуси». Чуть дальше стояли кирпичные приземистые строения с выломанными дверями и рамами окон – в прошлом склад ГСМ, вокруг которого в радиусе сотни метров не росло не то что ни кустика, но и ни травинки – земля была выжжена, убита на несколько метров вглубь, на много десятилетий вперед соляркой и прочими горюче-смазочными материалами, которые горе-работнички выливали на землю, чтобы выполнить план по выработке дизтоплива.
В моей оглоушенной увиденным башке повторялись два живущих рядом слова: «Мерзость запустения, мерзость запустения, мерзость запустения»…
Груша безумствовала в закрытой машине, но я не мог ее выпустить, потому что в траве наверняка валяются брошенные плуги и перевернутые зубьями вверх бороны, о которые она может распороть себе брюхо. Присев на лежащее тракторное колесо, я вытащил из кармана сигареты и в недоуменном раздражении закурил.
«А он и впрямь герой – герой моего ненаписанного романа, если по своей воле живет в таком месте. Или дурак. Боюсь, скорей второе».
Несмотря на вечер, было душно.
Стояла тишина, я бы даже сказал – мертвая тишина.
«А может это не “Маяк”?» – подумал я с надеждой, но тут же надежда исчезла: на стоящей в отдалении брошенной водопроводной башне был нарисован масляной краской огненный глаз маяка.
Густо-оранжевый шар солнца, безразличного к тому, что происходит с миром, с моей страной, с моим народом, мной – раздуваясь от собственного величия, медленно и плавно опускался за далекую лесную гряду.
«Какого чёрта ты здесь делаешь? – мстительно и злобно спрашивал я себя. – Здесь живет твой герой? Какой может быть герой в этом могильнике русской жизни, здесь нет жизни, понимаешь, нет!»
И вот, честное слово, клянусь, последней рюмкой и последней сигаретой клянусь, как только я это подумал, как только прокричал внутри себя эти, полные возмущенного негодования и горячей несправедливости слова, как услышал вдруг песню, которую не слышал уже тыщу лет и не думал, что когда-нибудь услышу, – в забавном и одновременно трогательном исполнении двух голосов, мужского и детского:
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова!
Я резко повернул голову. По тропке, ведущей от леса к дороге, шли двое, точней – шел один, второй сидел у него на плечах. Недостаток слуха они компенсировали громкостью и старательностью исполнения, в этом дуэте не было первого номера, они оба друг другу подпевали:
Вот уж окна зажглись.
Я шагаю с работы устало.
Я люблю, тебя жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала!
Закатное солнце мешало разглядеть их лица, а мне было очень важно их в тот момент разглядеть – лица людей, поющих такую песню в такое время в таком месте, и, чтобы это удалось, я приложил ладонь козырьком ко лбу, ту, в которой была сигарета, и дым от нее попал вдруг в глаза. Всякий курильщик знает, что это может быть самое неприятное в нашем любимом, нередко спасительном занятии. Я стал тереть глаза и закашлялся, а когда наконец кашель прошел и зрение вернулось, увидел их перед собой.
Герой моего ненаписанного романа смотрел на меня приветливо и терпеливо, рядом стоял его немного напряженный, настороженный сын.
5Пацан лет пяти смотрел на меня пристально и выжидающе: каким будет мое первое слово и как его произнесу. Я напряг память: «Сашка или Пашка?», но так и не вспомнил:
– Ты Сашка?
– Я Пашка.
Помешавший допеть песню, я не понравился ему сразу, а после такого непопадания у меня не оставалось шансов на дружбу. Сашке было пять, Пашке четыре. В тот момент он даже на Грушу не обращал внимания, которая беспрерывно и громогласно лаяла в машине.
