Музей суицида - Дорфман Ариэль
С учетом того, что Орта – безусловный член этой роскошествующей элиты, говорить все это Пилар было бы неразумно. К счастью, ее интересовали не мои взгляды на этот вопрос, а продолжение ее собственной истории.
– Спустя три года после путча Джозеф Орта прислал мне телеграмму, предлагая работу. С билетом в Париж. А финальной точкой стал Нью-Йорк. – Чуть поколебавшись, она добавила: – Я уже отказалась от сходного предложения в конце его визита в 1970 году. На этот раз я тоже не смогла его принять. У меня было слишком много причин, чтобы остаться, несмотря на путч, – или, возможно, даже благодаря путчу. Спустя много месяцев ситуация изменилась. Мне отчаянно нужно было сбежать… хотя и не от военных. Джозефу Орте можно доверять свою жизнь. Я именно так и сделала.
Мы спустились в вестибюль.
– Доверять было бы легче, – проговорил я, тщательно подбирая слова, – если бы он был откровеннее. Эта одержимость тем, совершил ли Альенде самоубийство. Столько денег и сил, чтобы выяснить правду… И эта галерея суицида – к чему все это?
– Ну, если он ничего вам не объяснил, то не мне вас просвещать. Но я уверена, что он не будет против, если вы узнаете, что корни у этой одержимости глубоко личные. Он говорил вам тогда, что Альенде спас его от отчаяния, от самоубийства. Он не сказал почему. Он не может об этом говорить. Сейчас не может. Возможно, никогда не сможет. Только мне он об этом рассказал во время того приезда в 1970 году. Его жена страдала пограничным расстройством личности. Биполярное расстройство: перепады настроения от эйфории до меланхолии, то депрессия, то ярость, то щебечет, как птичка – но всегда непредсказуемо, всегда на грани… Пока однажды – за несколько месяцев до нашего знакомства – эта Тамара, она утопилась. Намеренно. Он винил себя. Напрасно. Он был не виноват. Но бесполезно говорить это родным или друзьям, которые не смогли спасти близких, отчаявшихся настолько, чтобы покончить с жизнью…
Мы уже шли по вестибюлю. За широкими стеклянными дверями у тротуара ждал тот же блестящий черный лимузин, что забирал меня в аэропорту.
Я остановился.
– Прошу прощения, но я чего-то не понимаю. Вы сказали, что Джозеф мог быть откровенным только с вами. Но ведь его мог бы утешить человек, который ему гораздо ближе. Его отец. Карл. Когда Тамара умерла, разве Карл не помог сыну пережить этот кризис? Это то, что я сделал бы, если…
Пилар жестом пригласила меня сесть на мраморную скамью.
– Карл не только его не утешал, он был… «жесток» – это еще слабо сказано. Он безразлично бросил, что самоубийство Тамары – это трусость, самое страшное преступление. «Эгоистичная сука, – сказал он, – будь она жива, я отвесил бы ей пару оплеух. Презираю тех, кто вот так сдается, оставляет других мучиться от угрызений совести. Бла-бла-бла, она не могла иначе, ей было слишком больно, это был момент самоопределения. Чепуха. Просто трусиха, вот и все». Эти слова были настолько резкими, что Джозеф почувствовал необходимость контратаковать: «Так тебе никогда не хотелось покончить с собой в Маутхаузене – ни разу?» – «Ни единого раза, – ответил Карл. – Ни мне, ни моим товарищам, ни большинству заключенных в других концентрационных лагерях». Если нацисты желают его прикончить, то пусть это будет на их совести, он им помогать не собирался. «Я не из тех, кто бросались с „Лестницы смерти“. Хотя, – добавил он, – даже их убили другие, потому что их к этому принудила жестокость тюремщиков». Однако этот путь был не для него. Он сосредоточился на очередном вздохе, а потом на следующем, и на следующем, на одном за другим, не поддаваясь голоду, избиениям и унижениям. Непристойно тратить нечто столь ценное.
– Но его мачеха (кажется, ее звали Ханна) – разве она не…
– О, она всегда поддерживала Джозефа. Ханна вмешалась и сказала, что самоубийство в столь бесчеловечных обстоятельствах можно рассматривать как проявление свободы там, где ее не существует, – единственное проявление достоинства, доступное человеку, лишенному всякой гордости и самоценности, что как раз и могло произойти с бедняжкой Тамарой – и, добавила она, с Уолтером Беньямином в Каталонии – одним из самых любимых авторов Карла. После чего напомнила мужу, что она сама, Ханна, в годы сопротивления нацизму носила с собой ампулу с цианидом на случай поимки. Карл не отступил, сказал, что это было совсем другое дело. «Ты убила бы себя, чтобы не выдать товарищей в случае пыток. Сделала бы это, чтобы спасти других. Как Беньямин: он принял слишком большую дозу морфия в Портбоу в 1940 году, когда его и его спутников должны были депортировать в фашистскую Францию. Он понимал, что все равно обречен, и решил – совершенно правильно, – что его смерть поможет другим беженцам получить убежище. А вот если бы я покончил с собой в Маутхаузене, то оставшиеся впали бы в отчаяние. Ты умерла бы из любви, Ханна, не смей сравнивать себя с Тамарой, которая доказала, что ничего не знает о настоящей любви». Эта новая атака на жену Джозефа усилила его депрессию, заставила задуматься о собственном суициде. К счастью, он его не осуществил.
Она встала. Я последовал ее примеру – но был пока не готов оставить эту тему.
– Я все равно не понимаю. Почему он начал составлять эту коллекцию спустя двадцать лет? Что-то недавно подтолкнуло его к этому решению?
– Я рада, что вы заинтригованы. – Она снова заговорила игриво, почти флиртуя. – Я ведь обещала вам, что вам будет любопытно. Если хотите узнать больше, вам придется согласиться на его предложение.
Большего мне из нее выжать не удалось – тогда. Мы подошли к лимузину, шофер Орты ждал, Пилар велела ему отвезти меня, куда я пожелаю, – при условии, что я не опоздаю на свой рейс: мы ведь не хотим, чтобы миссис Дорфман обвинила нас в задержке.
Я попросил водителя направиться к зданию ООН в Ист-Сайде. У меня была назначена встреча с Феликсом Кордобой Мояно. Сейчас Феликс входил в делегацию Аргентины в ООН, а в момент путча был временным поверенным посольства в Сантьяго. Именно этот дипломат приветствовал меня, когда меня тайно доставили в огромное здание на проспекте Викуньи Маккенны, и лично отвечал за мою безопасность и безопасность других беженцев, неустанно вызволял пытаемых узников Национального стадиона, выискивал возможности устроить как можно больше людей во все более тесные помещения посольства, сражался с властями, отказывавшими нам в гарантиях неприкосновенности. Он настолько досадил хунте, что все более консервативному правительству Аргентины был направлен официальный протест, и в результате давления Феликса сменил сторонник нацизма, бюрократ по фамилии Нойманн. Я следил за карьерой своего благодетеля. Он был подвергнут остракизму из-за своей деятельности в Чили после путча, отправлен на самые незавидные дипломатические должности – в Таиланд, в Нигерию. Его страдания только сейчас подошли к концу с назначением в Нью-Йорк.
Когда Пилар пригласила меня прилететь в Манхэттен, я решил, что, даже если моя встреча с Ортой ничего не даст, поездка не станет полностью провальной, если я смогу возобновить контакты с Феликсом, выяснить у него, как они решали проблемы нехватки продуктов и спальных мест, узнать про то множество стратегий, с помощью которых они тайно доставляли людей на территорию посольства, о переговорах с военными: я так много мог бы узнать для своего будущего романа – то, о чем мне в голову не приходило задуматься, пока я там находился, потому что я и помыслить не мог, чтобы поместить захватывающую историю убийств в то единственное место, которое было свободно от государственного насилия, затопившего всю страну. Когда Абель перепрыгнул через стену, чтобы выполнить свою тайную миссию, и исчез на следующий день, мне пришло в голову, что нацеленный на создание хаоса человек мог бы убить одного из нас, а потом еще кого-то, и еще.
Но кто мог бы расследовать эти убийства?
Derecho de asilo, право на убежище в иностранных посольствах, было принято в Латинской Америке в период беспорядков, переворотов и гражданских войн, которые последовали за установлением независимости как способ сохранения жизни представителей элиты противоборствующих сторон, которые стремительно сменялись у власти. Так что если бы хунта в каком-то потенциальном романе потребовала выдачи первого трупа властям для проведения судебно-медицинских и бюрократических процедур, то аргентинцы – при поддержке всего дипломатического корпуса – решительно отказали бы им на основании экстерриториальности. И полиция не получила бы улики, отпечатки пальцев, разрешения на обыски и допросы. Даже если бы судмедэкспертам в конце концов передали тело, чилийские судьи и следователи все равно не смогли бы выяснить обстоятельства убийства, мотивы и алиби возможных преступников среди тысячи одного беженца. Сам Эркюль Пуаро не смог бы свести эти массы к приемлемому списку.
