Подменыш - Донохью Кит

— Ну, как тебе, Энидэй? Немного грубовато, но все-таки какой-никакой, а уют…

— Здорово!

— Ты еще не видел самого главного, — Крапинка подошла к дальней стене, потянула за какую-то ручку, и сверху спустилась лестница. Она полезла наверх, а я остался стоять, ожидая, когда же она вернется. Но тут раздался ее голос:

— Ты идешь, или как?

И я поднялся вслед за ней в библиотеку. Мягкий свет пробивался из подвала в главный зал, но я никак не мог сделать первого шага — сердце мое вырывалось из груди — ряд за рядом, полка за полкой, от пола до потолка, целый город книг. Крапинка дернула меня за руку:

— Ну, с чего начнем?

Глава 11

Все закончилось вполне логично. Не только из-за того, что я уже научился всему, чему мог научить мистер Мартин, и мне до смерти надоели все эти гаммы, пьесы, дисциплина и прочая тоска. Главная причина заключалась в том, что хоть я и был хорошим пианистом, наверное, даже очень хорошим пианистом, но я не был великим пианистом. Несомненно, в городе и, наверное, даже во всем штате никто лучше меня не играл. Но что дальше? Мне не хватало страсти, всепоглощающего огня, чтобы стать пианистом мирового класса. Альтернатива же казалась ужасной. Стать второсортным исполнителем и закончить как мистер Мартин, давая уроки? Уж лучше играть в борделе. Когда мне исполнилось шестнадцать, я начал придумывать способ, как бросить занятия и не разбить при этом сердце матери.

Однажды утром за завтраком я решился:

— Мам, я не думаю, что могу научиться еще чему-нибудь.

— В смысле? — спросила она, взбивая яйцо.

— В смысле музыки. Я достиг своего потолка.

Мама вылила на горячую сковороду взбитые яйца, и они зашипели, соприкоснувшись с раскаленным маслом и металлом. Она поставила передо мной тарелку с яичницей, положила тост, и я начал молча есть. Налив себе кофе, она села напротив и сказала:

— Генри, помнишь тот день, когда ты убежал из дома?

Я не помнил, но кивнул, продолжая жевать.

— День был ясный и ужасно жаркий. Я пошла принять душ, чтобы охладиться немного. А тебя попросила присмотреть за Мэри и Элизабет, а ты убежал в лес. Помнишь?

Хотелось бы мне знать, как я мог это помнить! Но, допив апельсиновый сок, я кивнул.

— Когда я вышла из душа, — мама на несколько секунд замолчала, — тебя нигде не было, — ее глаза наполнились слезами. — Вечером мы позвонили в полицию и пожарным, и вместе с ними искали тебя всю ночь, — она устремила взгляд куда-то вдаль, сквозь меня.

— Можно еще омлета, мам?

Она показала ложкой в сторону плиты, и я пошел накладывать себе сам.

— Чем темнее становилось, тем сильнее я за тебя боялась. Кто знает, кто там водится в этой чаще. Я знала одну женщину из Донегала, у которой в лесу украли ребенка. Она расстелила покрывало в тени большого дерева на поляне, посадила там малыша и пошла собирать чернику. А когда вернулась, его не было. И ничего, никаких следов. Она так и не нашла его. От ее дитяти осталось только углубление на покрывале, в том месте, где он лежал.

Я поперчил омлет и принялся за еду.

— Я думала, что ты заблудился и теперь ищешь свою мамочку, а я ничем не могла помочь тебе и только молила Бога, чтобы он вернул тебя мне. Когда они нашли тебя, у нас словно появился второй шанс. Если ты бросишь занятия, ты откажешься от этого шанса, от этого божественного подарка. Ты должен использовать врученный тебе Богом дар.

— Опаздываю в школу, — я вытер тарелку куском хлеба, съел его, поцеловал маму в макушку и вышел из дома, жалея, что разговор пошел не в то русло.

Приближалась пора зимнего отчетного концерта, а меня просто воротило от одного вида пианино. Но мне не хотелось разочаровать своих родителей, потому я делал вид, что все в порядке. В день концерта мы приехали заранее, и я, оставив наше семейство в холле концертного зала, отправился за кулисы. Там царила обычная в таких случаях суматоха. В боковых проходах толклись ученики, настраиваясь мысленно на выступление и отрабатывая технику на любой ровной поверхности. Мистер Мартин сновал среди нас, считая по головам, подбадривая тех, кто боялся сцены, и тех, кто что-то забыл, и тех, кому не хотелось играть.

— Ты мой лучший ученик, — сказал он, подойдя ко мне, — лучший из всех, кого я когда-либо учил. Единственный настоящий пианист из всей этой компании. Заставь их рыдать, Генри! — и с этими словами прицепил мне на лацкан пиджака красную гвоздику.

Мое выступление должно было стать финальным аккордом концерта, так мне удалось в тишине покурить отцовский «Кэмел», который я утром стащил у него из пачки. Я вышел на улицу, стояла морозная зимняя ночь. Посреди аллеи я заметил крысу. Она тоже увидела меня и остановилась. Я оскалил зубы и угрожающе зашипел, но она не испугалась. В былые времена эти твари бежали от меня без оглядки.

В эту морозную ночь я почувствовал себя совсем человеком, и меня грела мысль о тепле концертного зала. Сегодня я даю прощальный концерт, и пусть он будет таким, чтобы его запомнили надолго. Я был молниеносным, как хлыст, я был мощным, и плавным, и точным. Публика поднялась с мест и начала аплодировать, когда еще не затих последний аккорд. Завороженные слушатели были преисполнены такого благоговения, что я на мгновение даже забыл о своей ненависти к урокам. Первым за кулисами меня встретил мистер Мартин — со слезами радости он пискнул: «Браво!», а за ним стали подходить другие ученики: одни и не пытались скрыть свою зависть, другие горячо поздравляли меня, грациозно маскируя обиду от того, что я затмил их выступления. Потом появились родители, знакомые, родственники, соседи и просто любители музыки, и вскоре вокруг каждого выступавшего образовалась группа почитателей. Конечно же, вокруг меня толпилось больше всего народу, и потому я не сразу заметил женщину, которая держала в руках красный плащ.

Моя мать опирала влажным носовым платком отпечаток губной помады с моей щеки, когда она подошла к нам. Ей было под сорок, но выглядела она прекрасно: темно-каштановые волосы, умное лицо. Но пристальный взгляд светло-зеленых глаз встревожил меня. Она внимательно изучала мое лицо, словно пыталась разгадать какую-то тайну. Мне стало не по себе.

— Извините, — произнесла она, — это вы Эндрю Дэй?

— Генри Дэй, — поправил я ее.

— Точно. Генри. Вы отлично играете.

— Спасибо, — я повернулся к своим родителям, которые уже собирались уходить.

Возможно, мой профиль или движение, с которым я отвернулся от нее, что-то соединили в ее голове, она глубоко вздохнула и поднесла пальцы к губам:

— Это же ты! Ты — тот самый мальчик.

Я недоуменно покосился на нее и улыбнулся.

— Мы виделись с тобой той ночью, в лесу. На дороге. С оленем, — она говорила очень быстро и возбужденно. — Ты что, не помнишь? Ты там был еще с двумя мальчиками. Восемь или девять лет назад. Ты, конечно, подрос, и все такое, но ты — это точно был ты! Я тогда сильно ударилась головой, когда сбила оленя, и сначала подумала, что ты мне мерещишься. Я много раз вспоминала о тебе.

— Не понимаю, о чем вы говорите, мэм, — я шагнул в сторону, собираясь уйти, но она вцепилась в мою руку.

— Это ты! Ты вышел из леса…

Я заорал так, что все замолчали. Любой бы заорал на моем месте, но я-то заорал нечеловеческим голосом! Я думал, что уже утратил и эту способность, но нет. На помощь пришла мама.

— Оставьте моего сына, — резко сказала она. — Зачем вы схватили его?

— Слушайте, леди, — сказал я. — Я вас не знаю.

В разговор вступил мой отец:

— Что тут происходит?

Глаза женщины вспыхнули гневом:

— Я видела вашего сына. Однажды ночью я ехала по лесной дороге и сбила оленя. Я не знала, что делать дальше, и вышла из машины, чтобы оглядеться…

Она перевела взгляд с отца на меня:

— Из леса вышел этот мальчик. Ему тогда было лет семь или восемь. Ваш сын. И он удивил меня еще больше, чем тот сбитый олень. Возник ниоткуда, подошел к лежавшему на обочине зверю и стал дуть ему в морду. Потом положил руку на голову, и олень очнулся. Вскочил на ноги и убежал. Это была самая невероятная вещь, которую я видела в жизни.