Альберто Васкес-Фигероа - Туарег
На пороге выросла долговязая фигура сержанта Ажамука, который отдал честь, поднеся руку к тюрбану.
– По вашему приказанию прибыл, мой лейтенант! – отрапортовал он. – Добрый вечер! – добавил он вежливо. – На посту ничего нового. Будут какие-то распоряжения?
– Да. Проходите, пожалуйста, – сказал лейтенант. – На рассвете отправляемся на юг. Девять человек на трех автомашинах. Я поеду с ними, а вы останетесь здесь за командира. Подготовьте все, пожалуйста.
– На сколько дней?
– На пять… Максимум на неделю. Сержант Малик подозревает, что этот туарег, скорее всего, пересекает эрг в направлении Сиди-эль-Мадья. – Лейтенант заметил, что на лице сержанта появилось выражение неодобрения. – Мне это тоже не по душе, однако предполагается, что это наш долг.
Сержант Ажамук умел держать себя в рамках, но он был хорошо знаком с лейтенантом Разменом и знал, что может позволить себе высказаться.
– Со всем уважением, господин, – сказал он. – Вам не следовало бы позволять этому сброду из Адораса навязывать вам свои проблемы…
– Они – часть армии, Ажамук, – заметил лейтенант. – Хотим мы этого или нет…
– Садитесь, пожалуйста! Пирожное?
– Спасибо, но мне не хотелось бы причинять беспокойство.
Суад уже отправилась на кухню с тарелками – они так и не съели то, что в них было: мясо оказалось практически несъедобным – и вернулась с подносом домашних сладостей, от которых глаза пришедшего заблестели.
– Ну же, сержант! – засмеялась она. – Мы же вас знаем. Я вынула их из духовки два часа назад.
Рука сержанта потянулась к пирожным, словно она жила собственной жизнью, независимой от воли хозяина.
– Вы меня губите, госпожа, – признался Ажамук. – А моя жена, сколько ни пытается, не может приготовить такие ни… – Он впился своими огромными белыми зубами в рассыпчатое миндальное пирожное и с наслаждением начал его жевать. Сидя все еще с полным ртом, он добавил: – С вашего разрешения, лейтенант, думаю, вы должны позволить мне отправиться с вами. Никто не знает этот район так, как я.
– Кому-то надо остаться командовать здесь.
– Вы можете поручить это капралу Мохамеду. А ваша жена умеет обращаться с радио. – Он замолчал, чтобы прожевать. – Здесь никогда ничего не происходит.
Лейтенант размышлял, в то время как Суад разливала чай – горячий и сладкий, душистый и аппетитный. Ему нравился сержант, он любил его компанию, и тот был единственным из всех его подчиненных, кто был способен поймать беглеца. Возможно, поэтому – почти бессознательно – он старался не подключать его к поискам, так как сам в глубине души оставался на стороне туарега. Они обменялись взглядами поверх стаканов с чаем, и каждый из них догадывался, о чем думает другой.
– Если кто-то должен его схватить, – настаивал сержант, – лучше, если это будем мы, чем Малик. Как только туарег попадется ему на глаза, он его пристрелит – и делу конец, чтобы никто не успел вмешаться.
– Вы тоже так полагаете?
– Я уверен.
– Думаете, что его ждет гораздо более счастливая участь, если мы передадим его губернатору? – Он не получил ответа и добавил с уверенностью: – Капитан Калеб не осмелился бы убить того человека без поддержки Бен-Куфра. И меня удивляет, что он не приказал заодно убить и Абдуль эль-Кебира. – Он натолкнулся на серьезный и озабоченный взгляд жены, стоявшей в дверях кухни, и устало вздохнул. – Ладно! – пробормотал он. – Это не наше дело. Хорошо… Вы поедете со мной. Разбудите меня в четыре!
Сержант Ажамук вскочил, словно под действием некоей пружины, отдал честь, не скрывая удовлетворения, и направился к двери:
– Спасибо, лейтенант! Доброй ночи, госпожа… И спасибо за пирожные.
Он вышел, закрыв за собой дверь, однако через несколько секунд лейтенант Разман вышел за ним следом и сел на крыльце – полюбоваться ночью и пустыней, которая простиралась перед ним, постепенно утопая во тьме.
Суад присоединилась к нему, и они долго сидели вот так, в молчании, наслаждаясь чистым и свежим воздухом после целого дня удушающей жары.
Наконец она сказала:
– Не думаю, что тебе следует беспокоиться. Пустыня огромна. Скорее всего, ты никогда его не найдешь.
– Если я его найду, меня, возможно, повысят, – отозвался Разман, не глядя на нее. – Ты думала об этом?
– Да, – спокойно ответила она. – Думала.
– И?..
– Рано или поздно ты все равно получишь повышение. Лучше, если это будет за что-то, чем ты будешь гордиться, а не за то, что ты выступил в роли полицейской ищейки. Я не тороплюсь… А ты торопишься?
– Мне бы хотелось обеспечить тебе лучшую жизнь.
– Что изменят лишняя звезда и прибавка к жалованью, если ты никогда не носишь форму, а жалованье продолжаешь давать в долг? Тебе задолжают еще больше денег, вот и все.
– Может быть, меня переведут в другое место. Мы могли бы вернуться в город. В наш мир…
Она весело рассмеялась.
– Брось, Разман! – воскликнула она. – Кого ты пытаешься обмануть? Вот он, твой мир, – и ты это знаешь. Ты останешься здесь, сколько бы тебя ни повышали. А я останусь с тобой.
Он повернулся к ней и улыбнулся:
– Знаешь что? Мне хотелось бы предаться любви, как той ночью… Среди барханов.
Она встала, исчезла в доме и вернулась с одеялом под мышкой.
Он достиг края солончака, когда солнце поднялось уже высоко, нагрело землю и загнало москитов в их укрытия под камнями и кустиками травы.
Туарег остановился и оглядел белое пространство, которое блестело, как зеркало, в двадцати метрах от его ног. Глаза резало, и ему пришлось прищуриться, поскольку соль возвращала солнечный свет, угрожая сжечь ему зрачки, хотя он с детства привык к неистовому блеску песков пустыни.
Наконец он нашел увесистый камень, поднял его обеими руками и сбросил вниз. Как он и ожидал, падая, камень пробил соляную корку, высушенную солнцем, и тут же исчез. Через оставленную камнем пробоину вскоре с бульканьем начала подниматься наверх кашеобразная масса светло-коричневого цвета.
Он продолжил кидать камни все дальше и дальше от отвесного берега, пока метрах в тридцати они не стали отскакивать от соли, не пробив ее. Тогда он наклонился вперед над откосом, осторожно высунул голову и поискал точки, через которые могла просачиваться влага.
В конце он потратил больше часа на изучение берега, чтобы найти подходящее место и попытаться спуститься с наименьшим риском.
Когда он уверился в правильности своего выбора, то заставил мехари встать на колени, положил перед ним три горсти ячменя, натянул свой навес и тут же уснул.
Спустя четыре часа, в тот момент, когда солнце нерешительно начало опускаться, он открыл глаза, словно рядом с ним неожиданно прозвенел будильник.
