Сергей Мирный - Живая сила. Дневник ликвидатора
Эх! Написать бы о Чернобыле — да на черно-язе жег на чернобыльском этом настоящем, к зачатию то и дело восходящем языке!.. Вот это был бы такой кусок жизни как она есть — с мясом, с кровью, с в узлы связанными нервами и вулканически тонкой коркой, по которой-то на самом деле и ходит человек, — что после этого очень многие «сильные» вещи показались бы диетическими котлетками для никогда не живших по-настоящему…
Но вот один чернобыльский случай…
Сразу было понятно: переводу на цензурный не подлежит.
Великий и могучий, или Как прапорщик Сирота спор прекратил (Мат-2)
Был у нас прапорщик Сирота-старший — главный (чтоб не сказать — единственный, кроме «великого и могучего») герой этого рассказа.
Хотя на самом деле он был старший прапорщик Сирота.
А называли его «прапорщик Сирота-старший». Иногда, чтоб было веселее — «-страшный»: «прапорщик Сирота-страшный».
За глаза — «дед». Любовно.
Он, наверно, и был дедом — в нормальном, демографическом смысле этого слова.
А уж дедом Советской армии он был законно. Он нам рассказывал о вводе войск в Чехословакию в 68-м году, за восемнадцать лет до Чернобыля он там был… Как население от большой любви к освободителям дорожные указатели поперекручивало, и дороги ни у кого не допросишься. Поблудили тогда… А сами дороги классные…
И вот теперь — год 1986-й, Чернобыль, он на должности зампотеха роты — заместителя командира роты по технической части. Отвечает за исправность броников — бронемашин радиационно-химической разведки.
За ним мы были как за каменной стеной: все, что можно, он делал. Что не мог сделать — предупреждал заранее; мы четко знали, какие броники завтра выедут на разведку, а какие нет. Во время самой разведки броники не ломались ни разу, не было такого случая.
В общем, уважаемый он был человек — и по возрасту, и по делам. Его слово было весомым.
И он им — словом — не разбрасывался.
И вот как-то вечером, перед сном (мы тогда еще жили в летних армейских палатках — шатрах квадратных на 10 человек, на отделение; офицерская палатка отличалась внутри только тем, что в ней не было деревянного помоста, на котором отделение спит покотом, а стояли обычные кровати — металлические, синей краской крашенные, с быльцами никелированными — командира роты, замполита, двух взводных командиров, зампотеха и старшины роты… Тут же хранился и скарб старшины — ротное имущество: громадная, войскового вида скрыня-сундук с замком, на ней чистого белья стопки, за ней в углу кучей — грязное)…
Короче, вечером в офицерской палатке затеялся спор на тему глобальную (на всякий случай напомню — год стоял 1986-й: как писалось в газетах, «была объявлена перестройка», в мозгах происходило интенсивное брожение, по всей стране шел бурлеж), — спор затеялся на тему глобальную: как дошли мы — СССР, великая держава! — до жизни такой?
И кто-то начал говорить о «недостаточной сознательности населения», о западных радиостанциях-«голосах» на коротких волнах, о диссидентах…
Я возразил:
— Диссидентов плодят не «голоса» из-за бугра, а очереди за колбасой[31].
Комсорг[32] батальона — молодой розовощекий лейтенант с бородкой, зашедший к нам «на огонек», произнес, взглянув с симпатией и одновременно с иронией:
— Мне нравится твое вольнодумие.
— Да просто — «думие»… — стало досадно. И в этот момент в спор неожиданно воткнулся замполит нашей роты, до того мирно заклеивавший языком благодарности в конверты, и понес такую занудную хреновень «о необходимости усиления агитации и пропаганды среди населения», и что только ее, идеологической работы недоработками — «запустили с 53-го года!» — года смерти Сталина!!! — и объясняется то, что мы имеем… Я просто дар речи потерял! Ведь замполит — ну нормальный же парень, нашего поколения (не старый маразматик!), физик, университет закончил; в лагере пашет как проклятый, в разведке задницу под рентгены не боится подставлять — короче, ну нормальный же! — а такую хреновень несет!..
…И когда я свой дар речи обрел, то из меня… ну буквально вывалилось мое многажды проверенное жизнью убеждение:
Люди думают (если думают вообще)
о том — и так,
как к тому их понуждает жизнь —
то, чем и как
они на эту жизнь зарабатывают… Но от смятения полнейшего из-за тирады замполита эта мысль… ну, буквально «вывалилась» из меня в форме, отчеканенной за век до того классиком марксизма и, как оказалось, прочно въевшейся мне в мозги на занятиях по «ист-мату», историческому материализму[33]:
— Ты что, не согласен, что «бытие определяет сознание»?
БЫТИЕ — ОПРЕДЕЛЯЕТ — СОЗНАНИЕ
Гранитность этой формулы нависла над нами…
Воцарилась тишина… Все пытались как-то свести всё это в кучу: нежданно-негаданно оказавшиеся рядом вершины (они же глубины) диалектики материализм ма — и нашу вечернюю чернобыльскую палатку за 35 километров от раскуроченного атомного реактора; предыдущую жизнь — и год от Рождества Христова 1986-й…
…В том, что я ляпнул, не подумав, был еще один важный оттенок. Ответ «Нет, не согласен» мог быть понят теми, для кого «чистота взглядов» — это профессия, как несогласие с «марксизмом-ленинизмом» — официальной доктриной, религией страны СССР; это почти то же самое, что публично объявить себя еретиком во времена инквизиции… Вернее, почти так это было за год до описываемого события; а за десять — так это было именно так… Но вот как с этим вопросом (точнее, ответом) было в 1986 году — и за 35 км от чернобыльской руины, — было уже непонятно: к счастью, не все новые ветры над страной были радиоактивными… Вот такой вот не очень хороший был еще один оттенок у этой многослойной паузы…
И пока все мы, публика с университетскими образованиями, как-то лихорадочно ориентировались в этом открывшемся необозримом политико-историко-географическом пространстве, с его зияющими вершинами и блистающими проломами…
…прапорщик Сирота-старший, до того лишь помалкивавший да покряхтывавший, негромко, по-стариковски ворчливо произнес… Восемь слов.
ВОСЕМЬ простых и коротких СЛОВ,
составлявших
ОДНО ПРЕДЛОЖЕНИЕ
— повествовательное условное сложноподчиненное, —
и являвшихся
НАРОДНОЙ ПОГОВОРКОЙ
— из тех что в книгах не встречаются
(по крайней мере, не встречались тогда).
