Эдуард Тополь - Московский полет
Я стоял в кабине подъемного крана, смотрел в окуляр одной из камер и жуткое ощущение, что я читаю новый том «Архипелага ГУЛАГ», еще не написанный, но уже запрещенный, росло во мне вместе с мелодией музыки к моему фильму. Нет, вдруг подумал я, никакой музыки, а именно эти плывущие над людским потоком простуженно-бодрые позывные московского радио и до оскомины притворно-возвышенный голос диктора: «Доброе утро, дорогие товарищи! Вчера в Кремле состоялось чествование выдающегося деятеля международного коммунистического движения, последовательного ученика великого Ленина, руководителя нашей партии Леонида Ильича Брежнева. В ознаменование его неустанной государственной деятельности Президиум Верховного Совета СССР наградил нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева третьей звездой Героя Социалистического Труда…». А они все идут… Мутные глаза… Черные ватники и бушлаты… Небритые щеки…
Господин Кампанелла, вот твой «Город Солнца»! Я буду держать этот кадр на экране три минуты, четыре-пять… – пока жуть всех ассоциаций – с Освенцимом, с «Архипелагом», с «Городом Солнца» – не дойдет до каждого зрителя, не начнет душить его. И это будет рамкой моего фильма, его началом и концом, а вся середина уже снята – простая мелодрама из жизни сибирских рабочих и шоферов таежных зимников…
– Вадим, вам срочная телеграмма! – молоденький администратор, простуженный, как и вся киногруппа, поднялся в кабину крана и протянул мне желтый квадратный бланк.
"СВЕРДЛОВСК ГОСТИНИЦА «БОЛЬШОЙ УРАЛ» КИНОГРУППА «ЗИМА БЕСКОНЕЧНА» РЕЖИССЕРУ ВАДИМУ ПЛОТКИНУ ДИРЕКТОРУ КАРТИНЫ КОНСТАНТИНУ ЗАЙКО.
УКАЗАНИЕМ ОБКОМА ПАРТИИ ФИНАНСИРОВАНИЕ СЪЕМОК ВАШЕГО ФИЛЬМА ПРЕКРАЩЕНО ТЧК НЕМЕДЛЕННО ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ЛЕНИНГРАД СО ВСЕМ СНЯТЫМ МАТЕРИАЛОМ ТЧК НЕВЫПОЛНЕНИЕ ПРИКАЗА В 24 ЧАСА ПРИВЕДЕТ К УВОЛЬНЕНИЮ ВАС СО СТУДИИ ТЧК ДИРЕКТОР СТУДИИ ЛАПШИН"
Я сунул эту телеграмму в карман мехового полушубка – это была четвертая телеграмма: две первых мы с Костей Зайко просто проигнорировали, а после третьей Костя организовал мне больничный лист – липовую справку от врача о том, что у меня воспаление легких. Хотя само появление этих телеграмм и шквал телефонных звонков со студии говорили о том, что нужно спешить снять все, что задумано, то есть протянуть еще хотя бы два съемочных дня… Любой ценой! Может быть, даже лечь мне в больницу и из больницы руководить съемками…
Но тут на «козле» прикатил Костя Зайко. Есть два сорта административных гениев в советском кино. Первые – это жулики, которые используют идиотскую бюрократическую систему кинопроизводства для денежных махинаций (например, оформляют съемку многотысячной массовки, а обходятся сотней человек и разницу в оплате кладут себе в карман). А вторая категория – подвижники от искусства. Тридцатилетний Костя Зайко был из второй категории, и всю свою молодую энергию он употреблял на то, чтобы мы сделали Кино – именно Кино – с большой буквы, И если для этого нужно было в Якутии остановить работу алмазного рудника и получить на съемки все шестьдесят сорокатонных «БЕЛАЗов», работавших в алмазнорудном карьере – это мог сделать только Зайко. И когда нужно было получить полк солдат стройбата и за неделю построить в тундре настоящий ненецкий поселок, а потом еще заселить его настоящими ненцами – это мог сделать только Зайко. И когда понадобилось прямо в тайгу доставить вертолетом из Хабаровска врача-гинеколога, чтобы, не срывая графика съемок, сделать аборт нашей московской актрисе – это тоже мог устроить только Костя Зайко…
При этом он никогда не присутствовал на съемках. «У киногруппы должен быть один лидер, как в армии должен быть один командир, – говорил он. – Моя задача: обеспечить вам завтрашнюю съемку, а на сегодняшней мне делать нечего». И он свято соблюдал эту заповедь и появлялся на съемочной площадке только в самых исключительных случаях – например, когда я снимал пьяную драку бичей на зимнике (в этом эпизоде принимали участие только два профессиональных актера, а остальные сорок девять были подлинные сибирские бичи и шоферюги).
Поэтому, когда из кабины подъемного крана я увидел «козлик» Кости Зайко, подкативший из бокового переулка к проходной «Уралмаша», я понял: что-то случилось. Я отлип от окуляра видеокамеры, которая дублировала кинокамеру оператора, и нервно закурил. А внизу Костя выпрыгнул из «козла» и по узенькой лесенке стал торопливо взбираться на подъемный кран. Он был даже без пальто, а в своем стильном двубортном итальянском костюме и в белой рубашке с французским галстуком, которых у него, на зависть всей студии, было три дюжины. И вообще, мой Костя был образцом нового типа советского бизнесмена семидесятых годов – он свободно говорил по-английски, регулярно читал голливудскую газету «Variety», играл в теннис, курил только «Магlbого», носил итальянские костюмы и французские галстуки и два раза в неделю бывал в финской сауне «Интуриста», закрытой для простых советских смертных. Но сейчас, позабыв о своем импортном лоске и даже о своих кожаных итальянских перчатках, он голыми руками спешно перебирал промороженные стальные ступеньки вертикальной лестницы, а в большой холщовой сумке через плечо он зачем-то поднимал нам на кран большие металлические блины – кассеты с кинопленкой.
– Ну? – сказал я нетерпеливо, когда его голова достигла дверцы кабины.
– В Питере КГБ арестовало материал.
– Что? Что?
– Час назад на студию приехали гэбэшники, зашли в монтажную и изъяли весь материал нашего фильма – даже шумовую фонограмму – сказал Костя, запыхавшись.
– А негатив?
– Все подчистую. На нас настучал партком студии.
У меня перехватило дыхание.
– Они отвезли материал в Смольный, Романову, – продолжал Костя и зачем-то глянул на свои ручные часы «Сейко». – Он сейчас его смотрит.
– Кто смотрит?
– Романов, дубина! Романов сейчас лично смотрит материал нашей картины!
– Откуда ты знаешь? – не поверил я. Романов, первый секретарь Ленинградского обкома партии, был знаменит своей ортодоксальной партийной консервативностью. Я бы сказал, что он был Лигачевым эпохи Брежнева.
– Знаю, – сказал Костя. – У меня свои источники информации.
– Но что он может понять? – сказал я. – Ведь фильм еще не смонтирован, без звука!
– То, что им нужно – они понимают. Мы с тобой через сорок минут вылетаем в Питер.
Питером, то есть Петербургом, Костя всегда называл Ленинград – как многие казненные ленинградцы.
– Я никуда не полечу, я должен доснять эпизод. А потом пусть они меня хоть сажают!
– Ты не успеешь доснять эпизод.
– Почему?
– У нас есть пленка и допуск на завод.
