Мария Глушко - Мадонна с пайковым хлебом
19
Нина не поняла, отчего проснулась, было еще темно или уже темно, она не знала, опять ныло в животе, и она поднялась, пошла в туалет. В коридоре подслеповато горели редкие лампочки, она посмотрела на свои часики, было пять, но она не знала, пять утра или вечера.
Поезд шел быстро, качался вагон, ее бросало от стенки к стенке, она чувствовала, как дрожит под ногами пол.
Возвращаясь, опять взглянула на часы, они показывали ровно пяти, и она поняла, что часы стоят. Все спали, спросить было не у кого, да и к чему ей время, она снова легла и постаралась уснуть, но не удалось. Во всем теле чувствовалась не то чтобы боль, а странная дисгармония, все разладилось, сдвинулось, опять тело отяжелело, она старалась устроиться на полке поудобнее, но не получалось.
Она закрыла глаза, заставляла себя думать о чем-нибудь хорошее, спокойном как приедет в Саратов и ее встретят, наверно, телеграмму уже получили. — но вдруг боль пронзила поясницу и точечно остро запульсировала внизу. Нина зажала рукой рот, чтобы не стонать, уткнулась в шапочку и опять уловила
исчезнувший запах духов, но это уже было сейчас ненужным, ни о чем не напоминало и не отвлекло ее.
Лежала, боясь шевельнуться, старалась вспомнить, что могла съесть несвежего, отчего это разболелся живот. Во рту запеклось, хотелось пить, она вспомнила, что где-то есть бутылка крем-соды, но боялась встать, ей казалось, что если сейчас она сможет заснуть, то все успокоится и пройдет.
Она пригрелась и задремала было, но вдруг новый приступ боли потряс -ее, боль перекатилась с поясницы на живот, все в ней напряглось и замерло.
Нет, нет, у меня же еще десять дней... Ну пусть девять.
Тихо постанывая, Нина встала, держась за перегородки, поплелась в туалет. Ей стало страшно от одиночества, она постучалась в служебное купе, долго никто не открывал, и она, преодолевая слабость, стучала еще и еще. Наконец откатилась дверь, на пороге встала пожилая проводница с хмурым мятым лицом.
— Нет ли у вас чего-нибудь от желудка?
Проводница смотрела бессмысленными глазами.
Заправила за ухо прядь волос, зевнула.
— Чего надо-то, не пойму.
Нина часто задышала, испарина выступила на лице, она знала, что сейчас накатит новая волна боли.
— От желудка... Может, таблетки... — И тут охнула, обняв живот, села прямо на пол. Проводница подхватила ее, волоком протащила к себе.
— О господи-святители, ты не рожать ли наладилась? Пойти мужика твоего разбудить...
Сквозь боль и темноту в глазах Нина пыталась выдавить из себя несколько слов, объяснить, что с нею вовсе не муж и будить его не надо, а живот болит от желудка, что-то съела... Но так ничего и не сказала, через стиснутые зубы не вырвалось ни одного слова.
— О господи-святители, — хлопотала проводница, стараясь уложить Нину на своей полке. Но Нина, как ванька-встанька, тут же опять садилась, так ей было легче.
Проводница куда-то исчезла и опять вернулась, из-за плеча ее выглянуло испуганное лицо Игната Петровича.
— Вам плохо? — хрипло спросил он, она не ответила, сидела, откинув голову, опершись руками на полку, и вся ушла в боль. И опять как тогда, в кабинете Рябинина, начались провалы и пропуски в сознании: черные ямы, заполненные болью. Она увидела старуху, сверху падал желтый свет, старуха ощупывала ее живот, зачем-то измеряла его пальцами — Нине казалось, что все это ей снится: старуха в платке, сухие холодные пальцы и этот желтый колкий свет... До нее долетали отдельные слова, она никак не могла сложить их в фразу и понять смысл. И вдруг услышала:
— Роды... Это роды.
Какие роды, о чем она? У меня ж еще в запасе десять дней... Ну девять.
Они что-то делали с ее телом, она отбивалась руками и все норовила встать, пойти в туалет, старуха и проводница ее Не пускали.
— Ты что, в унитаз хочешь родить? Раз фельдшерица говорит, что роды, значит, роды!
— Нет... — простонала Нина, — мне рано... Это расстройство...
Но ее опять обволокло болью, она тихо стонала, раскачивалась, ожидая облегчения, уже знала, что за приступом боли обязательно придет облегчение, и тогда она отдохнет и все им объяснит.
Потом в память вошло и застряло там странное слово:
— Аксай.
Слово было бессмысленным, оно ничего не выражало и не объясняло, но его почему-то повторяли:
— Аксай... Но в Аксае мы не стоим...
— И опять:
— Аксай... Только минуту.
Боль отпустила, Нина старалась быстрее отдохнуть, уйти в сон, но мучило непонятное слово, в нем была тревога. Она открыла глаза, и спросила:
— Аксай — это что?
Фельдшерица пригнулась к ней, и она увидела темное в морщинах лицо с острыми скулами.
— Ак-сай... — медленно повторила Нина сухим спекшимся голосом.
Проводница стояла в дверях и все время выглядывала в коридор.
— До Уральска она не дотянет, — сказала фельдшерица. — Надо снимать в Аксае.
Проводница опять выглянула в коридор:
— Да ейный кавалер побежал к начальнику поезда.
— Надо снимать, — повторила фельдшер.
— Не надо, — слабым голосом попросила Нина. — Я в Саратов хочу дайте мне таблетки...
. Она обняла себя руками и заплакала от безнадежности; все напрасно, они ее не слушают, с ней не хотят говорить, они сделают по-своему, и это будет несправедливо...
И снова ее сковало горячей обливной болью, она задавила крик, вырвался тихий протяжный стон, фельдшерица промокнула ей лоб марлей, поднесла ватку с остро бьющим запахом нашатыря. Что же это такое, мучилась Нина, не могла природа так жестоко обойтись с женщиной, никто бы не согласился рожать, эти муки нечеловеческие, а они говорят, роды... Ну и пусть, пусть, наверно, я умираю, покорно думала она.
Время для нее не существовало, она не знала, день ли сейчас или ночь, и не понимала, что с ней делают, почему толпится так много людей, ее подняли, одели и повели, поддерживая с двух сторон, а она, когда боль простреливала её, все норовила опуститься на пол, висла на чужих руках, чернота занавешивала лица людей, но один раз она узнала Игната Петровича и удивилась, что он не защитил ее, позволяет этим людям делать с ней что-то непонятное...
Игнат Петрович шел впереди и все оглядывался, смотрел жалко, потерянно, и она покорилась воле всех этих людей. Кто-то подхватил ее сильными руками, снял со ступеней и повел к маленькой желтой станции, там уже стояли вещи, ее посадили на чемодан. Опять возникло перед ней лицо Игната Петровича:
— Вы извините, мне надо ехать, я не могу остаться.
