Виктор Пелевин - Омон Ра
Я сидел внутри лунохода в седле, сжимая руль и пригнувшись к самой раме; на мне были летный ватник, ушанка и унты; на шею, как шарф, была накинута кислородная маска. Звонила привинченная к полу зеленая коробка радио. Я снял трубку.
– Ну ты, е... твою мать, пидарас сраный! – надрывным страданием взорвался в моем ухе чудовищный бас. – Ты что там, х... дрочишь?
– Кто это?
– Начальник ЦУПа полковник Халмурадов. Проснулся?
– А?
– Хуй на. Минутная готовность!
– Есть минутная готовность! – крикнул я в ответ, от ужаса до крови укусил себя за губу и свободной рукой вцепился в руль.
– Коз-зел, – выдохнула трубка неразборчиво и заквакала – видно, тот, кто кричал на меня, говорил теперь с другими, отведя трубку от лица. Потом в трубке что-то бикнуло и послышался другой голос, говорящий безлично и механически, но с сильным украинским акцентом:
– Пятьдесят девять... пятьдесят уосемь...
Я был в том состоянии стыда и шока, когда человек начинает громко стонать или выкрикивать неприличные слова; мысль о том, что я чуть было не сделал что-то непоправимое, заслонила все остальное. Следя за взрывающимися у меня в ухе цифрами, я попытался вспомнить происшедшее и осознал, что вроде бы не совершил ничего страшного. Я помнил только, как оторвал ото рта стакан с компотом и отодвинулся от стола – мне вдруг расхотелось есть. А следующее, что я понял, – это что звонит телефон и надо взять трубку.
– Тридцать три...
– Я заметил, что луноход полностью снаряжен. Полки, раньше пустые, теперь были плотно заставлены – на нижней блестели вазелином банки с китайской тушенкой «Великая стена», на верхней лежал планшет, кружка, консервный нож и кобура с пистолетом; все это было перехвачено контровочной проволокой. В мое левое бедро упирался кислородный баллон с надписью «Огнеопасно», а в правое – алюминиевый бидон; в нем отражалась горящая на стене маленькая лампа, под которой висела карта Луны с двумя черными точками, нижняя из которых была подписана «Место посадки». Рядом с картой на нитке висел красный фломастер.
– Шестнадцать...
За двумя глазками была полная тьма – как и следовало ожидать, понял я, раз луноход закрыт колпаком обтекателя.
– Девять... Уосемь...
«Секунды предстартового отсчета, – вспомнил я слова товарища Урчагина, – что это, как не помноженный на миллион телевизоров голос истории?»
– Три... Два... Один... Зажигание.
Где-то далеко внизу послышался гул и грохот, с каждой секундой он становился громче и скоро перерос все мыслимые пределы – словно сотни молотов били в железный корпус ракеты. Потом началась тряска, и я несколько раз ударился головой о стену перед собой – если б не ушанка, я бы, наверно, вышиб себе мозги. Несколько банок тушенки полетело на пол, потом качнуло так, что я подумал о катастрофе, – а в следующий момент в трубке, которую я все еще продолжал прижимать к уху, раздалось далекое:
– Омон! Летишь!
– Поехали! – крикнул я. Грохот превратился в ровный и мощный гул, а тряска – в вибрацию наподобие той, что испытываешь в разогнавшемся поезде. Я положил трубку на рычаг, и телефон сразу же зазвонил снова.
– Омон, ты в порядке?
Это был голос Семы Аникина, накладывающийся на монотонно произносимую информацию о начальном участке полета.
– В порядке, – сказал я, – а почему это мы вдруг... Хотя да...
– Мы думали, пуск отменят, так ты спал крепко. Момент-то ведь точно рассчитан. От этого траектория зависит. Даже солдата послали по мачте залезть, он по обтекателю сапогом бил, чтоб ты проснулся. По связи тебя без конца вызывали.
– Ага.
Несколько секунд мы молчали.
– Слушай, – опять заговорил Сема, – мне ведь четыре минуты осталось всего, даже меньше. Потом ступень отцеплять. Мы уж все друг с другом попрощались, а с тобой... Ведь не поговорим никогда больше.
Никаких подходящих слов не пришло мне в голову, и единственное, что я ощутил, – это неловкость и тоску.
– Омон! – опять позвал Сема.
– Да, Сема, – сказал я, – я тебя слышу. Летим, понимаешь.
– Да, – сказал он.
– Ну ты как? – спросил я, чувствуя бессмысленность и даже оскорбительность своего вопроса.
– Я нормально. А ты?
– Тоже. Ты чего видишь-то?
– Ничего. Тут все закрыто. Шум страшный. И трясет очень.
– Меня тоже, – сказал я и замолчал.
– Ладно, – сказал Сема, – мне пора уже. Ты знаешь что? Ты, когда на Луну прилетишь, вспомни обо мне, ладно?
– Конечно, – сказал я.
– Вспомни просто, что был такой Сема. Первая ступень. Обещаешь?
– Обещаю.
– Ты обязательно должен долететь и все сделать, слышишь?
– Да.
– Пора. Прощай.
– Прощай, Сема.
В трубке несколько раз стукнуло, а потом сквозь треск помех и рев двигателей долетел Семин голос – он громко пел свою любимую песню:
А-а, в Африке реки вот такой ширины...
А-а, в Африке горы вот такой вышины.
А-а, крокодилы-бегемоты.
А-а, обезьяны-кашалоты.
А-а... А-а-а-а...
На «кашалотах» что-то затрещало, словно разрывали кусок брезента, и почти сразу в трубке раздались короткие гудки, но за секунду до этого – если мне не показалось – Семина песня стала криком. Меня опять тряхнуло, ударило спиной о потолок, и я выронил трубку. По тому, как изменился рев двигателей, я догадался, что заработала вторая ступень. Наверно, самым страшным для Семы было включать двигатель. Я представил себе, что это такое – разбив стекло предохранителя, нажать на красную кнопку, зная, что через секунду оживут огромные зияющие воронки дюз. Потом я вспомнил о Ване, схватил трубку снова, но в ней были гудки. Я несколько раз ударил по рычагу и крикнул:
– Ваня! Ваня! Ты меня слышишь?
– Чего? – спросил наконец его голос.
– Сема-то...
– Да, – сказал он, – я слышал все.
– А тебе скоро?
– Через семь минут, – сказал он. – Знаешь, о чем я сейчас думаю?
– О чем?
– Да вот что-то детство вспомнилось. Помню, как я голубей ловил. Брали мы, знаешь, такой небольшой деревянный ящик, типа от болгарских помидоров, сыпали под него хлебную крошку и ставили на ребро, а под один борт подставляли палку с привязанной веревкой метров так в десять. Сами прятались в кустах или за лавкой, а когда голубь заходил под ящик, дергали веревку. Ящик тогда падал.
– Точно, – сказал я, – мы тоже.
– А помнишь, когда ящик падает, голубь сразу хочет смыться и бьет крыльями по стенкам – ящик даже подпрыгивает.
– Помню, – сказал я.
Ваня замолчал.
Между тем стало уже довольно холодно. Да и дышать было труднее – после каждого движения хотелось отдышаться, как после долгого бега вверх по лестнице. Чтобы сделать вдох, я стал подносить к лицу кислородную маску.
