Сергей Бабаян - Mea culpa
И вот однажды, возвращаясь со смены домой, он встретил жену Бирюкова.
II
Вдоль дороги буйно цвела сирень – вспенившиеся цветочные грозди прохладно лиловели в тени и розовым жемчугом мягко светились на солнце. Перед сиренью пятнистым – розовым, алым и белым – подлеском клубились кусты шиповника. Пылающее червонным расплавом солнце выжигало последние лужи: на дымчато-серой глади асфальта как будто попыхивали маленькие круглые зеркала. Облицованный керамической плиткою дом блестел, как слоновая кость. Он повернул за угол и на противоположном конце дороги (она упиралась в пепельную ленту шоссе, за ним – золотистым туманом на берегу небесного моря – расстилался зацветающий липовый парк) увидел жену Бирюкова.
Сердце его забилось.
Их разделяло еще метров сто пятьдесят, но они шли навстречу друг другу и никак не могли не встретиться: она жила в первом, он в последнем подъезде, и сейчас они одновременно проходили подъезды друг друга. В правой руке она несла что-то, по форме напоминающее ведро – и тяжелое, как наполненное ведро: ее стройная фигура (вдруг он подумал: не по-тридцатилетнему стройная, длинноногая – бабы во дворе к тридцати тяжелели, оплывали ногами) устало прогибалась то в одну, то в другую сторону – принимая тяжесть то на плавный изгиб облитого платьем бедра, то на тонкую, струнно вытягивающуюся руку. Вот она остановилась… трогательно неловко (он нахмурился) поставила на носок струящуюся чулочным перламутровым блеском правую ногу (он подумал: она всегда, даже летом, ходила в чулках… или колготках – но нет, скорее в чулках, потому что колготки дороги, а она в библиотеке получает гроши; от этого «в колготках, в чулках» – от мысли о разнице между колготками и чулками – у него вдруг стеснилось дыхание) и поменяла несущую руку – с трудом перехвативши перед собою дужку сверкнувшего серповидным солнечным бликом ведра… и тут он понял: это было не ведро – пылесос, пылесос «Уралец», в прошлом году они тоже купили такой (но жена его поднимала легко…). Правда, – с вдруг проснувшейся в нем потребностью восстановить справедливость, пришедшей к нему как-то сознательно, не от сердца, подумал он, – правда, тот пылесос был новым, в пластмассовом корпусе, а этому было лет двадцать пять: корпус у него был стальной, покрытый серебристо-зеленой, мраморного рисунка эмалью, и весил он килограммов пятнадцать, не меньше…
Серая полоска панели стремительно сокращалась – между ними уже оставался один подъезд. Он уже ясно видел ее лицо (хотя все это время он не смотрел на нее – неудобно было идти навстречу, глядя в упор: лишь коротко взглядывал на нее и опускал глаза на дорогу – или отводил в сторону, на воробьев, которые, фыркая крыльями, перелетали в пестрой тени сирени). Она, конечно, была… очень милая: лицо удлиненное, с чуть – едва уловимо, изящно – вогнутыми щеками (у баб во дворе за каждой щекой как будто сидело по ситнику, да и…), уголки – тонкие, стрельчатые – розовых губ были чуть-чуть – немного печально, устало – опущены, и вообще все ее лицо – с неяркими серыми глазами (как будто притягивающими к себе – уже тем, что они не отталкивали привычной радостно-глупой, или бесчувственно-озабоченной, или враждебной бьющей энергией, – впрочем, он плохо помнил ее глаза, потому что при встрече всегда отводил свои – и она отводила), – и вообще лицо ее было… ну, не то чтобы задумчивым, а – думающим, что ли? или способным думать? – а эти коровы во дворе и смотрели коровами… Наверное, она была хорошей – доброй (не злой и не жадной) – женщиной, и очень симпатичной – и жалко было ее, что она осталась без мужа… не в том даже дело, что Бирюков (вдруг не подумал, а как-то почувствовал свое отношение к этому он), а вообще – что она одна… Между ними оставалось метров пятнадцать, не больше; он ступил на дорогу – с его плечами и ее пылесосом им было не разойтись – и неуклюже закивал головой:
– Здравствуйте…
И еще через несколько шагов (в первый раз получилось как-то неловко, издалека):
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – сказал она – пресекшимся на заключительном слоге голосом. Наверное, поздоровавшись, она сбилась с дыхания и сразу устала – потому что остановилась и, наклонившись немного вперед (у нее была невысокая – пологой двускатной кровлею – грудь), перенесла перед собой пылесос из левой в правую руку. Он тоже остановился… неудобно было пройти мимо нее – в то время, когда человек стоит, – и, чувствуя, что с ним и вокруг него происходит что-то необычное, незнакомое: цвет и запах сирени другой, дом очень светлый – прямо как мел на свежевымытой школьной доске, воробьи перелетают и попискивают как-то не так, – спросил показавшимся странным себе самому – и потому после первых же слов неуверенным – голосом:
– А-а… что это у вас… пылесос?
Она вздохнула – с затуманившимся лицом, – переступила с ноги на ногу: как будто невидимая волна коротко всколыхнула ее глянцевитые, теплые – теплого цвета – колени… На ней было светло-серое платье с ярко-синими – похожими на васильки – зубчатыми, звездчатыми цветами. Ресницы ее были слегка накрашены – не как у других, жирными слипшимися косицами, и без крошек, застревавших у жены в волосках… Вдруг он понял – !!! – ведь ей тяжело… и чуть не испугавшись бросился к ней, протягивая руку.
– Давайте, я помогу!
Она не сопротивляясь отдала пылесос (при этом пальцы их встретились, почти прижались – в прорези узкой дужки – друг к другу, это было – очень приятно…), он взял пылесос (тут же в голове промелькнуло: глупо! зачем ты взял пылесос – стоять с ним? ее подъезд совсем рядом!…) и одновременно с этим – увидел у Мишкиного подъезда целую стаю – нет, серую свору – старух… и все они – и сидевшие на лавке лицом к нему, и на лавке напротив – смотрели на них не мигая, чуть не вытянув стервятничьи шеи, старуха из второго подъезда – зять в ЛТП – и вовсе выглядывала из куста… Надя – жену Бирюкова звали Надеждой, он вдруг первый раз про себя назвал ее не женой Бирюкова, а Надей, – сказала:
– Вот, пылесос сломался… Отнесла в мастерскую на Коптевской, а она оказалась закрыта. По техническим причинам… – Она вдруг вполоборота оглянулась (как будто почувствовала взгляды) на окаменевшую тучу старух – и протянула к нему тонкую, хрупкую в запястье, с паутинкой голубых – незабудковых – жилок, плавно округлявшуюся к локтю, наливавшуюся молочной (только чуть подрумяненной солнцем, чуть золотившейся вербным пушком) белизной, с едва заметной тенистой ложбинкой под напрягшимся в ожидании тяжести мускулом, – руку… – Спасибо вам. Я пойду.
– Пылесос сломался? – спросил он, не отдавая пылесос. Она не опускала руки, и он заволновался от близости ее беззащитно – просьбой о помощи – раскрывшейся кисти. Пылесос? Вдруг он почувствовал себя всемогущим. – Да… чего вы ходили в мастерскую-то? Я починю!
– Ну что вы, – сказал она.
– А чего? Не бойтесь, будет не хуже, чем в Коптеве. Пойдемте!… – Он запнулся. Куда – «пойдемте»? К ней? А-а… у нее и отвертки-то, наверное, нет. Хотя как нет – у Бирюкова должны же были быть инструменты… Да нет, неудобно. Старуха, у которой зять сидел в ЛТП, чуть не вывалилась из кустов на дорогу – захрустела, ломая ветки, задергала вытаращенной костяной головой… – Я вот что. Я его сейчас заберу домой, починю и вам принесу. Какая у вас квартира?
Она вдруг слегка покраснела – как будто закатный луч погладил ее по лицу.
– Да нет, мне неудобно… Что вам трудиться…
– Пустяки, – решительно сказал он и в приливе сил так встряхнул пылесос, как будто это была Сережкина трехкилограммовая гантелька. – Какая у вас квартира?
– Нет-нет, спасибо…
– Ну чего вы?! Она вздохнула.
– Четырнадцатая.
– Ну вот. Вы когда дома будете?
– Я сегодня весь вечер дома. – Он видел, что она растерялась. И чего?! И в то же время он просто млел от этой ее растерянности. Он все сделает, он перетряхнет у этого прадедушки пылесосов все его старые кости, он не бросит ее, не оставит одну… он спасет ее… тьфу ты, чушь какая!!
– Ну все, я пошел, – сказал он. – Если там что-то серьезное – ну, обмотка сгорела… – он подумал: если полетела обмотка, дома я сделать ничего не смогу. Отнесу на завод – Мишкин участок ремонтирует маломощные двигатели… – Ну, тогда завтра.
– Большое вам спасибо, – неожиданно горячо сказала она. – Я уже второй раз хожу в эту мастерскую. По телефону не дозвонишься, трубку не берут, второй раз прихожу – и закрыто…
– Все будет в лучшем виде, – заверил он и – глубоко закогтив взглядом старух – полетел домой…
III
Света в недоумении уставилась (это он непроизвольно подумал – уставилась) на пылесос.
– Господи… что это?
– Пылесос, – сказал он и поставил пылесос у стены: звук получился такой, как будто, раздавливая паркет, упало пушечное ядро. Как она его дотащила – в такую даль?! Увидел над отполированной дужкой ее тонкое, заплетенное сеточкой жилок запястье… – Встретил сейчас жену Бирюкова – идет с пылесосом. Ходила в мастерскую, на Коптевской, а там никого. Работнички, блин… Ну, я и предложил посмотреть.
