Нинни Хольмквист - Биологический материал
— Но ведь это эксперимент, — возразил Арнольд.
— И что?
Он ничего не ответил. Только сидел в своем кресле напротив меня, закинув ногу на ногу, с умным лицом и изучающе смотрел. Я снова сменила тему и заговорила о Сив, о том, как со мной чуть не случился нервный срыв, когда я узнала то, что уже давно знала.
Это его заинтересовало. Лицо оживилось. Психолог наклонился в кресле, начал спрашивать про Сив, про мою семью и про то, какие у нас были отношения в детстве. Я отвечала механически, излагая свою теорию, почему именно я и Сив из всех остальных братьев и сестер не смогли создать семью и выбрали профессии с нестабильным заработком.
Наверно, мне гораздо больше пользы принес бы разговор о моем повторяющемся сне с Джоком или о наших отношениях с Юханнесом — все это было новым и непонятным для меня, тогда как мое детство и моя семья были делом давно минувших дней. Но я уже не могла поменять тему и ушла из приемной Арнольда с ощущением зря потраченного времени.
16
Однажды после второго приема таблетки я поехала в библиотеку, чтобы сдать книги. За стойкой была Виви. Шелля нигде не было. Выкладывая книги, я спросила в шутку у Виви, не уволили ли его. Виви серьезно на меня посмотрела.
— Ты не слышала? — спросила он. — Он болен. Тяжелые побочные явления: потерял ориентацию во времени и пространстве, почти ничего не соображает. Не может даже встать с постели.
— Да что ты говоришь! Как давно это началось? Я тоже участвую в этом эксперименте и…
— И волнуешься, не случится ли с тобой то же самое? Не случится.
— Откуда ты…
— Если у тебя нет побочных явлений, значит, тебе дают плацебо. Не спрашивай, откуда я это знаю, потому что я не знаю. Но все указывает именно на это. Часть испытуемых сразу изменились: они то веселились как полоумные, то рыдали так, что их не возможно было унять. В первые дни Шелля как будто подменили. Я помогала разбирать старые газеты и сортировать новые фильмы. Он был в прекрасном настроении, шутил, смеялся, потом внезапно стал уставать и потерял интерес к работе. Потом стало еще хуже: он стал плохо видеть, не мог рассчитать расстояния, и все время натыкался на мебель, падал, переворачивал шкафы. И при этом все забывал. В конце концов, он перестал ходить на работу. И Шелль не единственный. Тот мужчина, такой грустный, который сидел напротив нас на празднике, он в точно таком же состоянии — не может подняться с постели.
— Эрик! — воскликнула я. — Ты об Эрике!
Сердце сжалось от резкой боли, я схватилась за стойку, чтобы не упасть.
— Откуда ты это знаешь? — спросила я.
Виви с улыбкой ответила, что, работая библиотекарем, можно много чего услышать. Она рассказала еще о паре участников эксперимента, но я уже не слушала. Все мои мысли были об Эрике. Я думала о том, каким несчастным он был после смерти Вани. Как нужна была бы она ему сейчас, как нужны были бы ему человеческая любовь и забота.
Я собрала группу друзей: Эльса, Лена, Юханнес и Педер, — и мы пошли навестить Эрика. Это было в девять вечера. Я уже успела сходить в спортзал, поужинать и принять последнюю на сегодня желтую таблетку.
Эрику было еще хуже, чем я думала. Он нас не узнал. И не только потому, что у него были проблемы со зрением и его трясло, но и потому, что у него, по всей видимости, было не все в порядке с головой. Он ничего не помнил. Он просто не помнил, кто мы такие. Даже Педера он не узнал.
— Ааа… — промычал Эрик и расплылся в улыбке, когда мы вошли в его спальню, предварительно поговорив с координатором в очках в большой черной оправе, который выполнял роль сиделки.
Его широченная улыбка говорила о том, что впервые за долгое время он был рад. Но Педера он называл дядей Юнасом, Юханесса — папой, Эльсу — мамочкой, а меня почему-то — фрекен Снорк или мадемуазель. Лене он вообще ничего не сказал, но весь покраснел и застенчиво отводил взгляд каждый раз, когда она с ним заговаривала.
Мы вышли от него в мрачном настроении. Юханнес, выбрав момент, когда никто нас не слышал, прошептал:
— Это вопрос нескольких дней.
Я посмотрела на него, но ничего не ответила. Вместо этого я подошла к медбрату, который уставился в телевизор, и просила его:
— Насколько это серьезно?
— О чем вы?
Я присела на диван рядом с ним:
— Эрик станет снова нормальным?
Медбрат с фамилией Поттер на табличке странно посмотрел на меня — одновременно сочувственно и отстраненно.
— Никто не знает наверняка. Но мне кажется, что нет.
И после паузы он добавил очень тихо:
— Я видел рентгеновские снимки.
Он наклонился вперед, прокашлялся и очень быстро и тихо проговорил — я едва успела расслышать:
— Абнормальная атрофия. — Снова сделал вид, что закашлялся, и добавил: — Мозг словно съежился внутри.
Я знала, что такое абнормальная атрофия мозга: мозг все уменьшается и уменьшается внутри черепа, пока от него ничего не останется. Это характерно для болезни Альцгеймера и ничем не лечится. Я видела множество пациентов с такой болезнью, когда подрабатывала в больнице.
Поттер положил руку мне на плечо и уже обычным тоном сказал:
— Вам не стоит волноваться. За ним хорошо ухаживают. И сами видите — ему весело.
Я кивнула, хотя прекрасно знала, что пациенты с болезнью Альцгеймера чаще бывают несчастными, чем счастливыми. Словно прочитав ее мысли, Поттер добавил:
— Он все время рад. Поразительно.
Мне показалось, что он просто хочет утешить меня.
— Они прекратили эксперимент? — спросила я.
— Нет, эксперимент продолжается.
— И что, Эрик тоже продолжает принимать по три таблетки в день?
— Конечно, я же сказал, что эксперимент продолжается.
Поттер улыбнулся, но как-то отстранений, и я поняла, что пора уходить. Я поднялась, попросила как следует заботиться об Эрике и вышла в гостиную, где меня ждали остальные.
— Что тебе сказали? — спросил бледный как мел Педер.
— Он ничего не знает, — солгала я, зная, что мне нельзя выдавать медбрата, который сильно рисковал, рассказав мне правду, и добавила: — Но его состояние внушает мне опасение.
Вернувшись домой вместе с Юханнесом, я притянула его к себе и начала целовать и ласкать. Пока он нарочито громко стонал, я прошептала ему на ухо все, что мне удалось узнать.
17
Эрика, Шелля и еще тринадцать участников эксперимента сдали на органы. Это была официальная информация, неофициальная же — та, что шепталась, кашлялась, распространялась в виде шифровок и туманных сообщений, — была настолько сумбурной, что трудно было распознать, где правда, а где вымысел. Из всей этой каши можно было выудить только следующее: при изготовлении препарата была допущена ошибка, и вместо одной составляющей была добавлена другая, обычно использующаяся при изготовлении химического оружия. Обнаружив это, руководство фармацевтической компании немедленно уведомило Резервный банк, чье руководство в свою очередь приняло решение сдать на органы всех пятнадцать пострадавших участников эксперимента, так как процессы, прошедшие с их мозгом, были необратимыми. Они сработали быстро и эффективно: спасли то, что можно было еще спасти в телах пострадавших, и предотвратили панику в коллективе.
История умалчивала о том, откуда они вдруг взяли столько нуждающихся в пересадке органов, чтобы такое щедрое предложение могло удовлетворить спрос, но я знала, что многие ткани и органы можно заморозить и пересадить, когда возникнет такая потребность. К тому же мертвые тела тоже требуются для проведения разных исследований и экспериментов. По крайней мере, я надеюсь, что Эрик и другие умерли не напрасно.
Оставшихся пятнадцать человек позвали на собрание, которое вела сама Петра Рунхеде — начальник отделения. Обведя аудиторию серьезным взглядом, она сообщила о случившемся и подтвердила то, что мне сказала Виви, что мы, остальные, не испытавшие на себе никаких побочных эффектов, принимали плацебо — сахарные таблетки.
— Разумеется, эксперимент прерывается, — продолжила она. — Вам предложат участие в других исследованиях.
Мы испытывали противоречивые чувства. Это свойственно человеку — испытывать противоречивые чувства, особенно когда выясняется, что ты обязан своей жизнью счастливому случаю: ведь только по случайности мы попали в группу, принимавшую плацебо. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то просто сидел в оцепенении, других трясло, они стучали зубами, тупо уставившись в пространство под воздействием шока. Им, разумеется, оказали помощь. У кого-то случилась истерика, и их немедленно отправили к психологам. Мы с Леной сидели спокойно, крепко держась за руки. Только это помогало нам сохранять присутствие духа.
После смерти Шелля шефство над библиотекой взяла на себя Виви. Она была довольна, и не она одна: мало кто скучал по угрюмому Шеллю. Он вечно ныл и жаловался, почти не имел друзей, и его быстро забыли. Тем более что Виви так уверенно держалась в библиотеке, словно она всю жизнь там проработала, расставляя книги и диски по полкам, принимая заказы, выдавая ноутбуки, скачивая электронные книги и болтая с посетителями. Через пару недель все вообще забыли о том, что Шелль когда-то существовал, и не умри он при таких скандальных и трагических обстоятельствах, вряд ли кому-нибудь вообще пришло в голову его оплакивать.
