Марина Палей - Жора Жирняго
Смена направления? Для Жоры перелеты с континента на континент были, по сути, переходом из кабинета в кабинет.
Другого существования он не знал. Какие-то стихийности, спонтанности — интриги, подковерная борьба, тактико-стратегические ходы, дворцовые перевороты — это да, это пожалуйста. Такие вещи не требовали от него особого напряжения. Что легко объяснялось: 1. ферментами для данного специфического выживания он был награжден с рождения; 2. он не знал, что бывает иначе.
Голая стихия? Экзистенциальная заброшенность? Сохрани бог. Нет, терминологию-то он, конечно, знал — всякие там «ночевки под мостом», «не к кому пойти», «блеск и нищета куртизанок» — уютное, удобно-ироничное, привычно-небрежное перекидывание цитатками — но не как мячиками пинг-понга, для того Жора был, ясное дело, не годен, а так — шариками хлебного мякиша за изобильным семейным столом, — цитатками из книжек, что читали последовательно няня, мама, бонна, тетя, шурин, теща, тесть (все они, кроме няни, были людьми университетскими).
В детстве Жора страшно завидовал книжным героям, у которых все эти блага, недоступные, как облака, жирнягинскому отпрыску, — голод, страх, бесприютность — наличенствовали в полном комплекте. Но уже в Жорином пубертатном возрасте вероломная, сплошь в синяках и кровоподтеках, слава Рембо, Сервантеса, Байрона, Лермонтова, Верлена — авторов плохо устроенных или / и сознательно пренебрегших устройствoм (а Жора с самого детства метил в писатели) — интересовала его только как яркий образец того, «что такое плохо». (О чем, к счастью, так и не узнал безвременно, а может, как раз вовремя сошедший в могилу Елисей Армагеддонович, сильно надеявшийся на более романтическое развитие своего последненького.)
На примере вполне респектабельных смоквенских «бунтарей» (являвших чудеса просчитано политизированной поэзии и взволнованно поэтизированной политики) Жора отлично усвоил, что в азиопском отечестве (где за настоящее противостояние всегда сажали, сажают и будут сажать на кол) есть и другая «оппозиционность» — за которую хорошо платят именно власть имущие. Это такой комфортный нонконформизм, который надо проявлять не порывисто и безоглядно, как первую любовь, — а именно продавать, и притом торговать ею с умом — даже торговаться — отлично представляя и целевой контингент покупателей, и маркетинг, и букмекерские ставки, и, разумеется, свой прямой профит.
Так что все касающееся торговли — это да, это он знал. А вот жизнь за стенами кабинета и торгового зала... Да и существует ли она?
Одно время он зачастил в элитарный кинотеатр, устроенный специально для смоквенских VIPs'ов, где показывали новинки отечественного кино. Кино Жора не любил; в семье Жирняго синематограф считался низким жанром по определению, но в кино ходить Жоре все же приходилось — в связи с определенными светскими обязанностями, а также потому, что — именно в темном кинозале с его бархатными креслами — кабинетному жителю всего безопасней и эффективней улавливать умонастроения масс.
«Массами» в этом элитарном кинозале считались родственники и, в частности, жены «кинематографических величин» — последние были представительницами такой породы, которые, родись они два века назад, были бы наняты господами художниками в кухарки. Ныне же, за отсутствием у художников долженствующих средств, эти неприхотливые хлопотуньи были возведены в ранг супружниц-рачительниц и также в должность муз-вдохновительниц, а обязанности по хозяйству несли бесплатно.
Шел фильм явно третьего разбору, и Жора уже намеревался вздремнуть, как вдруг его зевоту прервала странная сцена. Недозевнув, Жора так и остался сидеть с открытым ртом.
Сюжет подразумевал прибытие из Парижа молодой особы, на которой персонаж второго плана хотел женить своего сына — с тем, разумеется, чтобы выпихнуть его из ханства-мандаринства к цивилизованным горизонтам. В момент, который заинтересовал Жору, персонаж сидел на пятиметровой кухне, горестно перебирая какие-то неизвестные Жоре бумажки. Бумажки не являлись деньгами, но было понятно, что персонаж, как-то связывает их количество с приездом гостьи, поскольку он то и дело в отчаянье шептал: «Не хватит!.. Не хватит!..»
— Что это он делает, зайка? — очень раздельно, громко и непринужденно спросил Жора. (Он не намеревался спрашивать громко, просто не привык понижать голос, и в тишине вышло на весь зал.)
— Он перебирает талоны, — быстрым шепотом пояснила жена. (Желая, кстати сказать, провалиться.)
— Талоны? — снова громко и слегка даже раздраженно (яйца мне крутят!) переспросил Жора. И снова, в отточенной — конференциями, семинарами, заседаниями — манере, медленно и раздельно спросил: — А что это такое?
Да: он жил в рамках конференций, семинаров, семестров и, несмотря на то, что зачастую в глазах неизбалованной зарубежной аудитории казался ярким, как павлин, инсургентом (одинаково бойко понося с безопасной университетской кафедры то да се — парламент, цены на колбасу) — вне стен аудитории, вне рамок программы, «круга», системы — он был полностью «неконвертируем»: тюлень, вынужденный сделать что-нибудь не тюленье.
Шли годы. Очкастая жена перестала интересовать Жору даже как секретарша (тем более! посмотрели бы вы на секретаршу Гурицкого!), так что он был бы и рад — где-нибудь между Рио-де-Жанейро и Мюнхеном — приобнять-потискать развеселую, милую поблядушку, но... как это делается? Вот если бы поблядушка была официально включена в список мероприятий!.. Или если бы программа конференции обеспечивала участников матрешками-поблядушками в порядке, так сказать, этнографических сувениров, тогда... Ой, тогда, честно говоря, было бы совсем хорошо!..
Глава 17. Идите и умрите там, или Kремация эмбрионов
Проплывая как-то на пирóге по желтой речонке Хи-Саа возле городка Ламбродж, второго по величине и культурно-экономическому значению населенного пункта Южной Самброзии, Том, он же Hermit, увидал на берегу объявление о конференции, посвященной современной южно-самброзийской литературе. Каково же было его недоумение (употребим готовую конструкцию), когда там, где значилась фамилия председателя, он прочитал крупными красными буквами:
G. E. ZHIRNIAGOОн еще подумал тогда, что это совпадение, и, возможно, среди южно-самброзийских литераторов нашелся один (чем черт не шутит), который называет себя G. E. Zhirniago (мало ли, псевдоним), когда вдруг, на берегу, увидел и самого Жору (его трудно было не увидеть: он тянул уже килограммов на сто восемьдесят), которого почтительно несли на инкрустированных перламутром и слоновой костью носилках десять чернокожих (так и хочется написать «невольников», но то были, судя по всему, именно добровольцы: активисты местной библиотеки). Они, наряженные по случаю в праздничные бело-синие набедренные повязки, несли это языческое божество, изящно, как эбонитовые статуэтки, согнувшись и тихо напевая свои мистико-оптимистические гимны; гигантская белоснежная парасоль с рекламой какого-то пива колыхалась над той стороной Жориного тела (тоже колышущегося), которую в практической медицине принято называть вентральной.
Это, собственно говоря, шло бесперебойно: конференция по никаргуанской литературе — почетный гость Жора, конференция по современному зулусскому фольклору — главный докладчик и сопредседатель Жора, конференция по обсценной лексике острова Мальта — своими впечатлениями о США задушевно делится с трибуны Жора Жирняго.
Стреляный читатель вмиг предположит, что речь идет о каком-то нарицательном «жоре» — хотя бы потому, что находиться одновременно в разных точках планеты не удалось бы даже и Цезарю. Но автор настаивает: «Жора» — имя не нарицательное, и находиться — физически, одновременно — в разных точках планеты, как показывает практика, можно.
Oднажды Hermit и Жора случайно встретились в одном, вполне корректном во всех отношениях, европейском городе: Hermit там задержался на несколько лет: он переводил некого фламандского маргинала и кормил на каналах уток и лебедей. Жора прибыл туда — правильно, председательствовать на конференции.
Они столкнулись в кафе. С Жорой трудно было не столкнуться. Дело не в его ста восьмидесяти килограммах, а в том, что он относился к такому типу существ, кои, войдя в любое помещение, мгновенно словно бы выжирают в нем весь воздух.
— Ну, и как вы устроились? — после регламентированных охов и ахов вальяжно спросил Жора.
И заказал два кофе. Характерно: он даже не заметил, что, по сравнению с тем человеком, которого он урывками знал прежде, у нового — другой пол, другое выражение глаз, он даже представился как-то иначе… Том?
Том попробовал ответить на вопрос «как устроились». Жора ничего не понял. Тогда Том решил пояснить конкретней:
— Я работаю при одном госпитале... — сказал он, делая маленький глоток из белой, удручающе маленькой чашки.
