Наталия Никитина - Далекое имя твое...
Всю ночь — с боку на бок. Так и не заснул.
Перед рассветом почудилось — донеслись звуки канонады. Словно отдаленные раскаты грозы. Но какая сейчас гроза? Вот — опять…
«Пора идти. Пора!» Он решительно поднялся. Нашел приготовленную накануне одежду: рваные ватные брюки, прожженные в нескольких местах, телогрейку с огородного пугала и шапку, которая сама позабыла, что когда-то называлась шапкой. Конечно, хитрого не обманешь. Но на первый случай можно каким-нибудь убогим прикинуться. Немым, хромым, контуженым, юродивым, лишь бы до линии фронта добраться.
Днем, конечно, любая собака задержит. До ночи придется ждать. А где? Хорошо бы стог сена найти. Зарыться до сумерек. Да где найдешь сейчас? В крайнем случае — заброшенную ригу или скотный двор… Хоть пару часов вздремнуть.
Как по заказу опять послышался грохот канонады. Словно подстегнул, — пора!
— Ты чего взбаламутился? — окликнул старик с печки. — Прямо сейчас уходишь?
— Ухожу.
Не по себе стало от этого слова. Внутри защипало. Словно из родного дома уходил. А, может, так и было. Не окажись этого дома, коченел бы сейчас под снегом на лесной поляне. Имре и представить такого не мог.
Скажи кто-нибудь Имре еще месяца два-три назад, что дороже родного окажется какой-то ворчливый, пропитанный дымом самосада, русский старик, ни за что бы не поверил. А Ольга? Она — как изумрудина, спрятанная посреди лесных чащобин, где и не всякий сможет разглядеть ее.
Он ведь и сам не видел. Только ощущал ее добрый певучий голос, ее дыханье, ее руки… Даже когда глаза невольно задерживались на ней как на женщине, он понимал, как она изящна, обворожительна, но никакие другие мысли не приходили в голову. Только однажды…
Но об этом лучше не вспоминать. Он и не вспоминал до сегодняшнего дня, когда надо было расставаться, может быть, навсегда.
Хотел сказать на прощанье что-то прочувствованное, сердечное. Но взглянул на себя со стороны: пугало — пугалом, суеверная баба в обморок упадет, — и сдержался. Может, и не нужны им такие слова…
— За все спасибо.
…Знакомый металлический нарастающий звук внезапно появился издалека и накрыл собой избу, готовый вдавить, изничтожить ревом стремительных беспощадных моторов.
На малой высоте пронеслись тяжелые эскадрильи, неся ужас и смерть земле.
«Наши. Бомбить», — подумал Имре, представив таких же, как он, ребят, сосредоточенно сидящих сейчас в кабинах сумасшедших летательных аппаратов. Нет, никуда не уходила война…
Едкий запах табачного дыма поплыл по избе. Дед с утра пораньше запалил курево, разбередил легкие и снова зашелся кашлем. В темноте красным пятном гуляла трубка.
— Имре, я тебе тут собрала… — робко протянула газетный сверток Ольга.
— Что это?
— Как же ты голодный?
Он совсем близко ощутил ее дыханье.
— Ты с ума сошла? Хочешь, чтобы вас посадили?
Она не поняла.
— Если задержат, быстро определят, кто помогал прятаться.
— А я скажу: ты заставил, — шептала она впотьмах, прикасаясь к его руке.
Пальцы сами собой сцепились, — его и ее. Будто два тела.
— Имре!.. — едва шевельнулись ее губы. Или в рассветном сумраке так показалось.
— Оля!..
Имре, забыв обо всем, судорожно искал причину остаться. Может, дед заболел вдруг, или крыша обвалилась… Должна же быть какая-то причина, чтобы отложить уход хоть на один день еще, на один час?..
— Дай-ка я на тебя гляну? — окликнул дед, когда Имре собрался уже толкнуть дверь плечом и смотаться без лишних слов. — Ну что ж, одежда на тебе, сразу видать, не с твоего плеча. Но другой нету. Лучше б тебе, парень, сразу в твою Венгрию чесать, второй раз фарта не обломится…
И как он видел в темноте?
— Не обломится что? — на этот раз переспросил Имре.
— Ладно, я так… На-ка вот, — откуда-то из-под себя достал старик коротенький самодельный тесачок, — волки или чего еще… Нельзя нынче с голыми руками. На людей только не поднимай.
Свет едва цедился сквозь ставни узкими полосками, но уже и Имре различал бородатое лицо старика, уловил его внутреннюю борьбу с самим собой: как бы парень не наделал беды этим оружием. Но и совсем без оружия отпускать — все равно что на верную гибель.
«Вот тебе и кортик…» — про себя усмехнулся Имре, пряча тесак за пояс.
* * *Как воробей из тепла, вылетел Имре на утренний мороз. Полегшая под снегом ограда вокруг дома, едва заметный дымок из трубы. Только раз и оглянулся, испытывая щемящую грусть по оставленному. Впрочем, особо некогда оборачиваться: близился рассвет, а надо успеть как можно дальше отойти, скрыться куда-нибудь, пересидеть, переждать до темноты. Но едва свернул с тропинки, идти стало невозможно. Ноги, как в песке, вязли. Пришлось обходить наметы, петлять, как зайцу. Одно хорошо: поземка быстро заметала следы.
В одном месте, пытаясь выбраться на залысину, Имре провалился по пояс и некоторое время так и стоял ошеломленный, не зная, каким образом вылезать. Безлистые голые деревья окружали его, сбегали к оврагу, спускающемуся к угадываемой в кустах речушке, застывшей и заваленной снегом.
Дикая мысль мелькнула: а что если выкопать берлогу. Кто тут найдет его? Пусть снег засыпает. Переждать светлое время, а потом — на дорогу, и идти всю ночь напролет.
Двух минут не прошло, как Имре убедился в абсурдности идеи. Тут и за час можно успеть превратиться в ледышку.
«А почему я не взял у старика лыжи? Ведь эта мысль приходила в голову. Но если лыжи, можно было и ружье прихватить, а не этот игрушечный тесачок. Но тогда ты совсем по-другому должен себя вести. Ты же завоеватель, что тебе втолковывали на военных занятиях? Рви, режь, никакой жалости, если хочешь выжить. И Ольга была бы твоя».
Придут же мысли, — не отгонишь. И где? При каких обстоятельствах? Рассвет, мороз, поземка, из снега одна голова торчит, а вокруг белое море с холмами и оврагами. Хоть бы птица пролетела!
Не оставалось ничего другого, как ложиться на снег и, подгребая его под себя, выкарабкиваться по-собачьи, пока не появилась возможность лечь на бок и, перекатываясь с боку на бок, выбираться на твердый наст. Огромная снежная яма осталась позади, а сам с головы до ног в снегу, будто навозившийся от восторга жизни школьник.
Имре решил больше не экспериментировать. Будь что будет! Вышел к заметанному большаку и, рискуя в любую минуту наткнуться на кого-либо, двинулся в выбранном направлении. Солнце еще не поднималось или пряталось где-то в мутных облаках. Надо было искать убежище. Но не тут-то было. Какие тут могут быть стога? Вокруг лес. Если только на окраине деревни? Но где деревня? Ни одного признака жилья.
Каким же немыслимым катком прокатилась война, Господи! Хорошо, что все болячки зима спрятала под своим саваном…
Ходьба разогрела Имре, и душа словно оттаяла. При других обстоятельствах совсем было бы хорошо от свежего воздуха. Да не до красот. Глаза искали хотя бы что-то похожее на укрытие. Не в снег же зарываться. И наткнулись… на развалины сельского храма.
Когда-то стоял он целехонький почти у дороги, сразу за поворотом из леса, на просторном месте. Собирал народ из окрестных деревень. Одна из них почти перед ним ютилась двумя рядами потонувших в снегу избушек. Тонкие ниточки тропинок угадывались вдоль домов, сараи, сруб колодца… Это Имре разглядел уже из-за угла церквушки, чтобы убедиться, не видел ли его кто. Ни собак, ни людей. Над трубами некоторых домов курчавился дымок. Жизнь пряталась, жалась, зализывая раны от прокатившихся здесь боев.
В проеме зияло мутное небо. Ни купола, ни креста. На полу — навьюженный сугроб. С перекладины настороженным взглядом косила ворона. Не выдержала, молча снялась с места заблудшая душа. Полетела к деревне. Имре проводил ее взглядом.
В церкви оказалось так же холодно, как и на улице. Да и спрятаться негде: развалины есть развалины. На куске уцелевшей стены каким-то чудом остался след изображения Иисуса Христа. Догадался по распятию.
«Господи, как давно я не был в храме. Вот и пришел. Какому Богу молиться, чтобы, как кошмарный, тяжелый сон, исчезла эта явь, чтобы на чистой святой земле не был страшен человек человеку?»
Ольга все-таки успела сунуть ему две вареных картофелины и большой соленый огурец. «А я еще пытался отказаться», — подумал Имре, доставая их.
Он пристроился с подветренной стороны у входа, и если бы кто появился в эту минуту, мог бы принять его за нищего, ждущего подаяния в пустой церкви.
Никогда не думал, что холодная нечищеная картошка с соленым огурцом может быть такой вкусной. В три жадных глотка он мог расправиться с этим лакомством. Имре взял себя в руки, сдерживая желание, понемногу откусил от того и другого, словно пробовал деликатесы, удержал во рту, стал жевать.
«Если это медленно делать, наслаждаясь вкусом, можно получить гораздо большее удовольствие, чем от жадного поглощения», — вспомнилось когда-то прочитанное наставление. Сейчас оно показалось издевательским или попросту глупым, но не настолько, чтобы пренебречь им. «Иногда, — думал он, — и глупости помогают. Впрочем, может, и не совсем глупости…»
