Кирилл Кобрин - Где-то в Европе...
Но я таки выбрался и — бегом, бегом — мимо стекла и бетона, мимо этнографического музея народов Кавказа, Закавказья и Средней Азии, мимо зубчатых сигаретных стен и бутылочных башен, мимо грозди желтых полумесяцев на небритом ящике — к Садовому кольцу.
Неяркое солнышко, стальной воздух, пустой троллейбус и милое Садовое отрезвили меня. И остальной день разворачивался как бы сквозь чистое холодное троллейбусное стекло. На все смотрел я несколько вбок, повернув голову вправо, помня, что еду сквозь этот день, этот город. Да, дорогой Кирилл, город заслуживал того, чтобы на него смотреть, пусть люди, вроде тебя, готовы стереть его с радужной оболочки своих глаз. Вот — голые черные ветки Тверского бульвара, сквозь них — особняки, дома, домища; великан-сталинист добродушно поглядывает на припудренного побелкой двухсотлетнего екатерининского старичка; спортсмены, студентки, рабочие, инженеры продолжают вечную свою гипсовую пантомиму. Вот разноцветным горохом рассыпались дети, вкусив театрального утренника. Вот кто-то выпустил розовый шарик из рук, и шарик завис над бульваром, закатное солнце дублируя. Вот…
Интересно, почему, описывая Москву, неизбежно попадаешь в унизительную зависимость от дурацкого гекзаметра автора «Москвы»?
Так и шел я: от Герцена к Гоголю, от Гоголя к Репину; Москва казалась мне ясной, замороженной, словно чаадаевская шутка[5]. Выходной. Те, кто делает деньги, их уже сделали и расслаблялись в своем потустороннем мире. Те, кто деньги не делает, уже купили молоко и хлеб, уже были дома, уже просвечивал их рентгеновский свет телевизора. Никого, только я один в своем воображаемом троллейбусе, сквозь этот город замерзших на ходу мастодонтов, мимо, поглядывая направо.
Что, Кирилл, скучно все это читать? Я обманул тебя, не я, а ты попал впросак, ты дал обязательство: не я обещал писать, а ты теперь будешь читать. Будь спокоен, ничего нового для себя ты в моих письмах не найдешь.
Ну, что же. Всего доброго.
Yours sincerely. (Это я к Британии готовлюсь.)
Денис
8.11.1994
Вторник
Свонси
Кирилл!
Сегодня был самый длинный день моей жизни. В семь утра я покинул совсем трифоновский аппендикс в центре Москвы, проехал полстолицы, торчал в биндюжном «Шереметьеве-2», был мучим разной таможенной, аэрофлотовской и ментовской сволочью (один ВВ-шный мальчик с сальным завитком на нечистом лбу чего стоит), ел, пил, курил, болтал в самолете, глотал «пепси» в Хитроу, промчал на автобусе почти всю Британию поперек, глазея на ландшафт и тихо матерясь от усталости; наконец, осваивал приватный апартамент в пристрое к Neuadd Lewis Jones, что в кампусе Колледжа Свонси.
Как пристально, влюбленно смотрят тебе в глаза таможенники и пограничники… Смотрели мне в глаза…
Однако, писать тебе не о том нужно, а о другом. Получай.
Ландшафт Юго-Западной Англии уныл, однообразен, но (тем самым?) романтичен и контекстуален Диккенсу и Агате Кристи. Трогательные овечки с выкрашенными задницами. Серое небо, так талантливо ретушированное, что кажется объемным, кажется небом. Сельские коттеджи, похожие на располневшие зенитные установки. Подъезжаем к Уэльсу — начинаются холмы, начинаются городки. В Южном Уэльсе Господь досыта наигрался в городки. Самым очаровательным показался Чепстоу — автобус огромным аквариумом плыл по неприлично узким улочкам, как вдруг мелованные тюдоровские домишки сменились серым средневековьем замковых стен, слева прямой башенный угол сделал аккуратный разрез синих сумерок, а чуть дальше ладья бенедиктинского монастыря пригрозила шахом нашему отважному шоферюге, но он, дважды в день разыгрывающий эту партию, свернул влево и укрылся в двадцатом веке на неоновой автостанции. Разменяв пассажиров, он хитрыми ходами пробрался через предместье и прочь, прочь по автостраде. «Go West!» — мурлыкала билетерша, собирая подносики и стаканчики.
Прочие городки длинными своими двухэтажными домиками почему-то вызывали во мне (параллельно с накоплением усталости) мысли о «подкупе буржуазией верхушки рабочего класса» в конце XIX века — что-то из учебника по второй части новой истории. Эти домики к концу автобусного путешествия стали раздражать меня (неврастеника?), как раздражают одинаковые смуглые девчонки-милашки, с челкой «цвета вороньего крыла», если их много. Ух, как тогда захочешь блондинок! Пусть даже крашеных «метелок» из пролетарских пригородов… Ну и ахинею я пишу.
Объятые библейской тьмой, подъехали к Свонси. Заправочные станции отметили последние мили пути. Автобусный причал, скудно освещенный, напоминал сцену из беккетовского театрального кошмара. Скудость реквизита этой сцены: бетонная плита снизу, бетонная плита сверху, четырехугольная бетонная колонна, тусклый фонарь в верхнем правом углу. Озверевший от четырех часов no smoking, я даже не стал выглядывать встречающего. На первую мою затяжку отозвался хлопок автомобильной дверцы во мраке. Сквозь дым от второй я увидел вплывание человека в пятно жидкого света. Человек сказал: «Hello! Are you…»
Профессор Мередит оказался энергичным мужиком лет пятидесяти с огромным противным подбородком и японской машиной. (Я прощаю себе — ты простишь мне — столько «как», «будто», столько сравнений в моих письмах, т. к. это — «письма путешественника», а любой путешественник болен сравнениями; так вот, Мередит похож на помолодевшего, атлетичного Собчака.) Профессор отконвоировал меня в кампус, в мою роскошную «гостевую квартиру»; действительно «роскошную» — с кухней, ванной и черт-те-чем-еще (а именно: с неработающим телевизором, без некоторых ламп и прочая). Место тихое, просматривается снующими туда-сюда студентиками насквозь (у меня второй этаж). Что ж, пусть смотрят, как переодевается тридцатидвухлетний русский авантюрист-литератор, выдающий себя за ученого!
С тем и прощаюсь.
Твой Денис
9.11.1994
Среда
Свонси
Кирилл!
Поплескавшись, поскоблившись, наскоро побрекфастав, я… — такой свистопляской начал бы это письмо твой любимый писатель. Действительно, свистошипящие используются подданными Ее Величества для жизнеутверждения (yes, sex), мягкозвонкие (особенно аранжированные колокольной медью зияющего «о») означают ущерб (no money). Потому, верно, день начинается здесь с плеска воды и блеска никелированного чайника.
Первое утро на чужбине. Очухавшись, я погрузился в британскую ванну, полную британской воды. Я чувствовал себя Ахиллом, которого прополоскали то ли в Ахеронте, то ли в Коците. Я окунулся в «британскость», только к телу моему ничего не прилипло — я яростно соскабливал с него российскую грязь. И все-таки степень неуязвимости проблематична… Сэндвич, обнаруженный в холодильнике, оказался по-британски вежлив — больших усилий от моего желудка не потребовал, так же, впрочем, как растворимый кофе — от моего сердца.
Явился Мередит. В блеске ласкового британского солнышка (того самого, что никогда не заходило над Империей) оный оказался гораздо симпатичнее, академически неряшливее. Мы тряханули правыми руками и выбрались на изумрудный газон кампуса. Библиотека ждала. Скромная трехэтажная бетоностекляшка зажевала нас тремя парами своих дверей, протолкнула по короткому пищеводу коридора, и вот мы в чреве: лестницы убегают вверх и вниз, стрекочут принтеры, кряхтят ксероксы, переливается легкая дробь компьютерных клавиш, а стены туго уложены чудеснейшими, восхитительнейшими в мире, подробнейшими, обстоятельнейшими, честнейшими, аккуратнейшими, благороднейшими справочными изданиями. Вот он, друг мой, борхесианский рай! Тут бы и провести всю жизнь, но моя уже наполовину прошла, а провести здесь оставшуюся половину мне никто не даст. Увы (или к счастью).
Проводником по этой сокровищнице был косоглазый (ладно, хоть не слепой) библиотекарь Клайв — малый весьма симпатичный и тоже неряшливый. Возносимый и низвергаемый по лестницам и на лифтах, я зрел все ступени, круги, престолы библиотеки: от Абраксаса до Яхве, от «Кельтской коллекции»[6] до сегодняшнего номера «Таймс». Наконец Клайв растворился в коричневом сумраке меж книжных полок, и гость остался один. Несколько часов я петлял закоулками европейских знаний, ощупывая ребристые корешки биографических словарей, сборников церковных документов, томищ Платона на баснословных языках, натыкался на монументальные тумбы, дергал каталожные ящички и чувствовал себя примерно так же, как Д'Артаньян во время разговора Арамиса с аббатом.
Не похоже, чтобы студенты отличались здесь особым рвением.
Днем, торжественно и прилюдно, профессор Мередит меня ланчевал[7]. На церемонии присутствовал целый отряд почтеннейших академических старичков, с пристрастием допрашивавших меня о Ельцине, национальных проблемах в СНГ, о том, сидели ли мои родственники в лагере, и прочей чепухе. Глаза достойных джентльменов горели, руки тряслись; тактика дознания была проста: двое одновременно задают два различных вопроса, остальные пока пожирают сэндвичи, салаты, бананы и яблоки. Наконец, в разгар запутаннейшего ответа о смысле визита Козырева в Мельбурн в свете увлечения российских историков теорией пассионарности, я увидел, что все тарелки пусты и стулья почти тоже. Пока я беседовал, желудок мой скорбно помалкивал! Впрочем, гастрономическое фиаско не помешало мне мило распрощаться с двумя оставшимися джентльменами: с красноносым знатоком валлийской церкви мистером Баффоли и чудным таким, кустобровым, сенильненьким и добреньким мистером Дженнингсом. Последний похвастался, что умеет говорить по-русски «chashka chaew» и что первым его языком был валлийский, вторым — немецкий и только третьим — английский. Так я познакомился с первым валлийским националистом.
