Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Я лютеранка. Ты вернешься в Израиль?
— Да.
…Они сидели на веранде, на верхней ступеньке лесенки, обнявшись так крепко, как обнимаются парень с девушкой в русской деревне на крыльце крайней хаты, когда никто не видит. Падали с очень высоких деревьев яблоки в августовском саду, ходили по участку тени крадущихся зверей, косуль и енотов, звёзды прочерчивали свой путь на тёмном небе, и ветер пробегал верхами. И вдруг всё замирало. И недвижным становилось сознание. В небытии мыслей и чувств Виктор видел с космической высоты двух любящих, прижавшихся друг к другу, слившихся в живую скульптуру — себя и Кэролл. Это снова был миг самой полной и всеобъемлющей жизни. Как там, на корабле.
И миг тишины. Прикосновения к запредельному. Когда совершается самое главное. Не то, чтобы решения принимаются, а просто происходит сдвиг в судьбе.
Кэролл высвободилась из его объятий резко, сразу.
— Надо поспать, — сказала деловито. — Завтра я тебя отвезу в Нью-Йорк, в аэропорт Кеннеди. Из Чикаго в Израиль, самолёты, кажется, не летают.
На сей раз всю дорогу говорила она. Не останавливаясь. Что и впрямь ей пора браться за дела всерьёз. Если ты ничего не делаешь, разве ты не похож на гитару с плохо натянутыми струнами? Что обычная буржуазная жизнь предлагает массу удовольствий. Можно отдохнуть в Майями или на Канарах, можно слетать в Париж. Или пересмотреть на Бродвее все спектакли, все мюзиклы. После хорошего трудового приступа с проектом «Живое слово» надо хорошо расслабиться в небольшой компашке.
…В Нью-Джерси они купили Вите билет на ночной рейс. Здесь же, в отделении банка Витя отправил деньги в Израиль, часть Мане, часть Зееву, оставив себе какие-то крохи.
И вот перед ними опять мосты через Гудзон. Встроившись в ряды жаждущих въехать в Нью-Йорк, они застряли в пробке.
— Почему сегодня так быстро летит время? — вдруг капризно, ни к месту спросила Кэролл. — Я собиралась показать тебе Центральный парк, но мы не успеем. Что за метаморфозы со временем? Иногда стоит, иногда несётся, и тогда часы равны секундам.
Она снова была в маске идеальной красавицы, как воин в латах. Вите хотелось ещё раз увидеть её такой, какая она есть на самом деле, но если ей так легче, пусть…
Они приехали в аэропорт за четыре часа до отлёта. В только что открытый ближневосточный терминал Кэролл не пустили, боясь, что среди провожающих просочится террорист. Витю с его билетом буквально втянули внутрь, не дав опомниться. И в короткий миг, перед тем, как автоматическая дверь разъединила их, Витя увидел её растерянной, беззащитной, одинокой. Он рванулся было к ней сквозь строй охраны, но осадил себя сам: зачем продлевать?
Таможенники потрошили его багаж в поисках бомбы (террористы!). И волевая девушка в форме, прицелившись взглядом точно в его зрачки, расспрашивала о контактах за пределами терминала. «Кто ваша знакомая?» «Бомбистка». Девушка не захотела понять шутки и переспросила, уточнив вопрос: не передавала ли провожавшая вещей и писем, не собирала ли его чемодан, не была ли с чемоданом наедине. «С чемоданом не была, только со мной».
Точное время и место выхода на посадку были законспирированы (террористы!), и Витя, вместе с толпами чернополых евреев метался по терминалу почти до последней минуты. Но как-то всё образовалось, и все мужчины в кипах, шляпах и с детьми под мышками, все женщины в старомодных длинных платьях с детскими колясками утряслись в чреве огромного лайнера израильской компании «Эль-Аль». Последнее запрещение — не открывать иллюминаторы (террористы!). И — прощай, Америка, страна Кэролл!
В самолёте он никогда не мог спать. Сейчас тем более. А что он мог? Не мог думать о Кэролл и гнал от себя её лицо, смятое растерянностью, каким увидел в миг прощания. Больнее всего жалеть. Не мог думать о доме. Сплошной туман. Как он явится? Что скажет Мане? Детям? Чем займётся?
Все вокруг пили и ели, заказывали кошерное и не кошерное, пиво и водку, воду и вино. Он один не откликался на предложения стюардессы. Откинул кресло, закрыл глаза, поморщился от боли в левом плече. И вдруг почувствовал слабое прикосновение к своему локтю.
Удивительным было лицо соседки, тронувшей его. Молодое, прекрасное, но из всех примет женственности взявшее лишь одну — материнскую нежность. Обобщённость портрета. Средневековье: ни одна прядь не выбивалась на чистый лоб из-под восточного головного покрытия — шёлк, сетка из бархата, удивительно льнущего к матовой коже. Верующая израильтянка.
— Тебе (на иврите это звучало вежливым «вам») плохо? — спросила женщина Виктора.
Её муж, сидящий с ребёнком на коленях у прохода, на миг подключился к их разговору, а после снова занялся малышом.
— Нет, — ответил Витя. И неожиданно для себя сказал: — Немного нехорошо на сердце.
Женщина порылась в сумке и протянула Вите книгу:
— Подарок от нас. Поможет.
Это был карманный томик «Рут»: извлечение из Танаха и популярное изложение письменных и устных сказаний. Для дорожного чтения. Что ещё могла предложить ему религиозная сердобольная еврейка в той ситуации? Что подарить?
Витя открыл наугад…
Почему он забыл о своём деде? Почему не вспомнил о нём в Израиле ни разу? Он забыл о нём много раньше, ещё в детстве. Незаметной тенью существовал Борис Яковлевич (Борух бен Яков) в их семье. Молчаливый, он никогда не вмешивался ни в какие разборки между соседями, между Витиными отцом и матерью, между родителями и Витей. Уже после смерти деда отец рассказал, что Борух был раввином в белорусском местечке.
После революции, заставшей его в пору зрелой молодости с женой и сыном на руках, ушёл в глубокое домашнее подполье. Не стал лезть ни в профессора, хотя выделялся своей учёностью, ни в политику (в неё кинулись все его друзья), ни даже в сферу обслуживания (а мог бы — обувь и одежду домашним шил сам не без блеска). Он устроился незаметным бухгалтером в какую-то заготконтору, там и перезимовал все двадцать девятые, тридцать седьмые, сорок восьмые, пятьдесят вторые, до смерти Сталина.
Что о нём помнить? Сломанный событиями, согнутый над книгой, он выполнял немалые домашние дела, не внося в них и капли своего отношения. И только однажды…
Вот об этом «однажды» Витя и вспомнил, открыв в самолёте книжечку о Рут.
…Хотя родители отрицали существование антисемитизма в прекрасной свободной стране, выбор сына заставил их вздрогнуть. Русская девочка? Дочь партийного работника? Нет, нет, они, конечно, не против. Но… Не напомнит ли Вите русская семья при случае, что он еврей, не сорвется ли с Маниных губ в ссоре, их всегда много, то самое слово, после которого нельзя жить под одной крышей?
Витя выступал отчаянным идеалистом:
— Да она и не знает все эти «пархатый», «жид» и прочие гадости!
Знала, конечно, Манечка, не раз слышала в школе и во дворе. Но Витя с полным правом защищал её человеческую чистоту, открыв её через чистоту женскую. И поддержал его тогда… дед. Дед вынес ему старую, пожелтевшую от старости «Библию».
— Вот — Книга Руфь, — открыл он. — По-нашему, по-еврейски, её зовут Рут. И ещё — Рут-моавитянкой, голубкой кроткой. Прочти. Если твоя гойка похожа на эту иноземку, не слушай никого, женись.
Он тогда ночью прочёл короткую главку, три с небольшим страницы, без особого внимания. Вынес из разговора с дедом лишь те слова, которые так сладко было шептать Манечке в минуты нежности: «кроткая голубка». Слова были как бы не из жизни, склонявшей к простым клише из простых кинофильмов. Своей непривычностью они нравились Манечке. («Так мне никто не говорил и не скажет».) Эпоха дивных слов прошла, перешла в семейную жизнь. «Голубку кроткую» они с Манечкой напрочь забыли, как забыли деда. Вспомнили, правда, в Иерусалиме, в ульпане, когда учительница-израильтянка рассказывала о празднике даровании Торы и предназначенности всей еврейской истории. И связывала большую Историю с маленькой человеческой историей моавитянки Рут. Но вспомнилось всё это Вите как-то поверхностно. На деда и вообще не обернулись.
Сейчас, зная примерное содержание, он легко читал Книгу Рут на иврите. Вот, то ли прочлось, то ли вспомнилось: не было тогда царей у племен, были выбранные судьи, умные люди, герои, но не властители, править страной не умели. Смутное время, слабое поколение евреев…
Богач Элимелех из Бейт-Лехема был не худшим в том поколении, умел хозяйствовать, знал Тору. Но сгубила его жадность: когда начался в Иудее голод, он, чтобы не открывать амбаров озверевшему люду, ушёл с женой Наоми и двумя сыновьями в царство Моава. Колбасная эмиграция.
— Где жили моавитяне? — спросил Витя у милой своей соседки. Та, учившая и знавшая Танах, ответила мгновенно: где нынче Иордания, на востоке от реки Иордан. Откуда Билам сказал вместо ожидаемых слов проклятия земле евреев: «Как прекрасны холмы твои, Израиль…»
