Педро Сарралуки - Для любовников и воров
Едва ли что-то может сравниться с удовольствием чувствовать себя в стороне от жизни – духом, праздным шпионом, комаром, садящимся на внешнюю сторону стекла и не привлекающим ничьего внимания. Быть невидимым или безразличным к другим, останавливать свой взгляд на чем угодно, не имея другого повода и цели, кроме наблюдения за жизнью людей. Долорес Мальном сказала мне, что есть вещи, которые лучше не видеть. Возможно, она была права. Пако же, напротив, хотел сделать меня бесстрастным наблюдателем. Именно таким и был он сам, и, как казалось, все, что он видел, не заставляло его слишком страдать. Он, напротив, желал, чтобы в особняке случались различные происшествия, которые поддерживали бы его интерес к существованию. Жизнь находится где-то вне человека. Это нечто такое, что можно наблюдать со стороны – глядя на свои горящие руки, подглядывая через окно. Никто не прислушивается только к биению своего собственного сердца – было бы невыносимо, если бы жизнь сводилась только к самому человеку.
Когда Пако уставал от одиночества, он спускался в город – раздраженный и агрессивно-ироничный, как будто по дороге его до костей промочил дождь экзистенциального ужаса. Он рассказывал в казино, что ему случалось видеть трупы, валяющиеся на улицах опустевших городов, красивейших женщин, дремлющих в душном полумраке тропиков. Перед слушавшими его с открытым ртом крестьянами он вспоминал, как однажды в Мексике, много лет назад, его работники взбунтовались и на его вопрос, почему они так поступили, ответили (он подражал их акценту): «Потому что все остальные так сделали. Что тут непонятного? Подождите немного: когда нам все разъяснят, тогда мы и вам скажем причину». Я же, стоявший неподалеку, опершись на стойку, узнавал отрывок из «Педро Парамо». Издатель подарил мне эту книгу несколькими неделями раньше, как бы делясь чем-то священным – своей коллекцией хитростей и трюков, помогающих избавиться от страха пустоты и быть счастливым.
Иногда Пако спускался в город совершенно измученный одиночеством. Посетители казино, как всегда праздные, садились послушать его. «В Италии я познакомился с бароном Козимо Пиоваско де Рондо, который в двенадцать лет забрался на дерево и больше никогда не спускался на землю. Он терпеть не мог блюдо из улиток и был необыкновенно упрям. Ему подали суп из улиток и второе из них же. Так как отец заставлял его съесть все это, он забрался на дуб, дав клятву никогда больше не спускаться вниз. И сдержал свое слово».
В другой раз перед той же аудиторией Пако рассказывал: «Когда я жил в Париже, у меня одновременно было две любовницы. Обе были необыкновенно красивы, просто восхитительны. Они были незнакомы и никогда не видели друг друга. Я не мог решить, какую из них выбрать, и поэтому встречался с обеими. И вот в один прекрасный день я лишился и той и другой. Они отвергли меня безо всякой злобы – как бросают человека скорее из-за того, что он идиот, а не предатель. Я ничего не мог понять до тех пор, пока они не признались, что сделались близкими подругами, втайне от меня оставляя друг другу записки за зеркалом в моей комнате». Часто издатель обрывал свой рассказ, смотрел с досадой на присутствующих, щелкал языком и заключал: «Беда в том, что все вы в этом городе невежды». Посетители казино вовсе не обижались на столь пренебрежительную оценку, слыша ее из уст такого бывалого человека, и важно кивали головами. «Сеньор Масдеу много повидал», – говорил мне мой отец. Но я-то знал все его хитрости, потому что он сам мне их дарил.
В тот вечер, окоченев под дождем, я понял, что Антон Аррьяга был прав, когда рассказывал нам о безумном священнике: есть реальность, зависящая не от времени, а только от внимания, которое мы уделяем вещам. Нужно наблюдать за миром и читать его: как читают книгу, как расшифровывают инструкции для программирования видео, как ипохондрик перечитывает противопоказания ацетилсалициловой кислоты, как заучивают наизусть любовное письмо или как снова и снова останавливают взгляд на имени друга, выгравированном на его надгробной плите. Нужно читать взгляды и жесты, молчание и пустоту. Нужно читать также и глаза, и прикосновения, и шаги. Нужно читать все, потому что в этой необъятной вселенной все также имеет продолжение внутри. И это единственное, что мы способны постичь.
Я отошел от окна Полин. Идя на ощупь в темноте (мои пальцы касались только капель дождя, как легкой, но непреодолимой занавески), я дошел до места, где росла плакучая ива. Оттуда были видны все остальные окна. В особняке свет горел только в комнате Исабель. На другой стороне сада, в гостевом домике, Долорес сидела за своим столом. Она писала, не поднимая головы, как ребенок, отрабатывающий наказание. Время от времени она прикрывала ладонью рот или проводила рукой по волосам, не отрывая взгляда от бумаги. В этот момент она пересекала тропический лес на лодке. Я наблюдал за ней, стоя в реке, не двигаясь и не боясь, что на меня нападут крокодилы. Я видел, как она проплывала мимо по дороге полного одиночества и фатального невезения. Тот мир действительно для меня существовал. Долорес была той сорокалетней женщиной, постоянно переживавшей кризис и любившей кофе, мраморные тротуары и истории, спасавшие от тоски. Я почувствовал зависть к ней – к ее страстной задумчивости, к ее необыкновенной многоликости. Долорес была удивительной женщиной потому, что одновременно сидела дома и плыла по реке, потому, что ей нравился кофе, потому, что ее уделом был постоянный кризис. Холод становился невыносим.
Я вошел в дом через главную дверь и направился в свою комнату, чтобы снова переодеться в клетчатую рубашку и необъятные брюки, но, проходя мимо лестницы, ведущей на второй этаж, услышал стон. В ту ночь я понял, что Долорес в чем-то была права. Наверху меня ожидало постыдное зрелище, которое мне было бы лучше не видеть. Я поднялся по лестнице, стараясь не шуметь и с беспокойством глядя на мокрые следы, остававшиеся после меня на ступеньках. В коридоре никого не было, и все двери были закрыты. Снова послышался стон, заставивший подумать об агонии, как будто кому-то сдавили горло. Стон доносился из комнаты Исабель. Я уже собирался постучать в дверь, но меня задержало смутное подозрение или, возможно, порочное желание остаться наблюдателем. Как бы то ни было (хотя это и не может служить мне оправданием), я думаю, мы видим вещи на секунду раньше, чем они предстают перед нашими глазами в действительности. В нас есть нечто такое, что помогает нам предчувствовать события: подобно тому, как, слушая музыку, мы не напрягаемся для восприятия каждого нового аккорда, нового ритма, а заранее интуитивно их ощущаем. Как бы то ни было, я не стал стучать в дверь. Я посмотрел по сторонам и нагнулся, чтобы заглянуть в замочную скважину. Заключенная в овал смутных очертаний, как неясный дагерротип, была видна кровать Исабель Тогорес. Писательница держала в своих объятиях Антона. Тот, покрытый потом, с выпученными глазами и открытым ртом, окруженным пеной, издавал непрерывный жалобный стон. Она смотрела на него, заливаясь слезами, и приговаривала тихим голосом: «Отдыхай. Я позабочусь о тебе, Антон. Я люблю тебя. Люблю. Отдыхай». Одной рукой она поддерживала его голову, а другой ласкала его.
* * *– А ты что скажешь? – спросил Пако.
– Значит, дело так. Собираются назначить другого. Немца, я думаю. Такие дела, – говорил Умберто, не отрывая взгляда от шахматной доски.
– А ты-то что скажешь по этому поводу?
– Ничего. Что мне сказать? Мне нечего сказать. Такие вот дела.
Я заменил уже догоравшие свечи на новые. Все внимание Пако и Умберто по-прежнему было приковано к игре, но ни один из них не сделал следующего хода. Они замолчали, заметив мое присутствие в гостиной. Я не осмелился спросить, не нужно ли им чего, и молча удалился. Проходя мимо буфета, я заметил, что Антон Аррьяга оставил там наброски своего рассказа. Я захватил их с собой и потушил свечу сразу же, как вошел в кухню. Некоторое время я стоял, спрятавшись за дверью.
– Какое место тебе предложили? – спросил тогда Пако.
– Отдел испанской прозы. Директор. Ты же знаешь, что я не очень силен в сочинительстве. Лучше мне заняться издательским делом. В любом случае я не собираюсь оставлять литературу. Думаю, мне еще есть, что сказать. К тому же можно все-таки найти авторов не без таланта. Я собираюсь полностью все обновить. Надеюсь, прибыль будет неплохая.
– Ну ты и сукин сын!
– Да брось ты, Пако. Я никому не сделаю вреда. Все останутся на своих местах. Только появятся новые авторы, более близкие к читателям. Антон стремительно падает. Долорес пользуется уважением, но ничего не продает. Исабель живет больше критикой, чем своими книгами. Держится только Фабио, потому что пишет для женщин. Возможно, мы дадим ему премию за следующую книгу. Как видишь, никакого вреда. Вот так обстоят дела, Пако. Не говори мне, что ты этого не знаешь.
