Наталья Солей - NOTHING: Почти детективная история одного знаменитого художника
Правда, в этот приезд даже эти железные сетки меня не раздражали. Да, жуткая нищета, неприбранность, неухоженность, но я здесь родился, вырос, знаю каждый закуток. Здесь мои родные, мои корни.
Я буквально физически ощущал энергию, которая вливалась в меня. С этими мыслями я заснул. На меня светила полная луна, как бы убаюкивая и обещая нечто удивительное. В ту ночь мне приснился потрясающий сон. Будто бы я нахожусь в огромном выставочном зале, по стенам развешаны картины, а я иду по этому огромному залу и понимаю, что все эти картины мои: пейзажи, натюрморты, обнаженная натура и зарисовки, сделанные на библейские сюжеты. Я ходил, и картины впечатывались в мою память, а я все смотрел и смотрел на них. Проснувшись, понял, что не могу двинуться с места, пока на самом деле не напишу все, что увидел. Я узнал пейзажи: на них были изображены места моего детства.
В тот же день поехал в центр города, купил краски, кисти, холст. Отец помог сколотить подрамники, и началась работа. Мне никто не мешал, не отвлекал. Я обосновался на чердаке дома, и никто не видел, чем я там занимаюсь. К тому же, в основном, я работал ночью, а днем отсыпался. Вот так и не заметил, как прошло время. Написал все, что увидел во сне, и привез с собой почти сорок работ.
– Сколько? – не сумев сдержать своего удивления, спросила Вилма.
– Ну, если быть точным, тридцать шесть, – спокойно ответил Самсонов.
– И ты их привез в Ригу? – вновь не удержалась Вилма.
– Конечно, там они никому не нужны. Хотел показать их в институте, но мне сообщили, что могу не беспокоиться, поскольку уже отчислен за профнепригодность, – обиженно сказал Микис, понимая, что раскачал маховик, машина скоро заработает на полную мощь, и он может считать себя практически восстановленным в институте.
Чтобы окончательно закрепить успешное примирение, Микис осторожно притянул к себе за руку сидевшую от него на значительном расстоянии Вилму. Она не сопротивлялась, и он, мгновенно сориентировавшись, стал быстро снимать с нее джемпер, расстегивать джинсы, с удовлетворением и не без самодовольства отметив, что женщина тоже проявляет нетерпение, торопливо расстегивая пуговицу на его джинсах.
«Ну теперь она моя, и афера с картинами пройдет как по маслу», – с усмешкой подумал про себя Самсонов и предался своему любимому занятию.
История с картинами, конечно, была им ловко придумана. Однако Вилма в нее поверила, а если там и есть какие-то шероховатости, то в ее дальнейшей интерпретации они сгладятся.
Самсонов, понятное дело, не проходил весь тот творческий «запой», который он пытался имитировать перед Вилмой. Все обстояло значительно проще и на первый взгляд вполне невинно.
Разъезжая по российской глубинке посланником европейской моды, сварганенной где-то под Варшавой, Самсонов ни о каком творчестве и не помышлял. Забот и без того хватало. Города сменяли один другой как в калейдоскопе. Иной раз сразу и сообразить не мог, где находится: названия пунктов назначения запоминать не успевал. Однажды он оказался в Угличе. Как обычно, позавтракать негде, кофе только бочковой. Пока Микис с тоской созерцал незатейливый ассортимент привокзального буфета, туда уже начали подтягиваться местные алкаши.
«Да-а, замечательно. Все тридцать три удовольствия – протухший буфет, все загажено мухами и ни одного трезвого слова с утра. Денежки просто так не даются. За ними иной раз и по помойкам надо побегать», – мысленно философствовал Самсонов.
– Слышь, мужик, помоги здоровье поправить, – вдруг услышал он возле себя традиционное причитание.
– Пошел бы лучше работать, чем побираться здесь, – оборвал просителя Микис и собрался уходить.
– А я не побираюсь. Вот купи картинку за двадцать рублей, – сказал алкаш и вытащил из-за пазухи сделанный маслом, причем очень профессионально, этюд.
Самсонов оторопело посмотрел на картинку и спросил:
– Откуда у тебя это?
– Сам рисую. Я, между прочим, настоящий художник. Учился в Ленинграде.
Короче, берешь? – заискивающе спросил «синяк».
Перед Микисом стоял совершенно опустившийся человек без возраста: длинные волосы и борода абсолютно дезориентировали в годах. Ему могло быть и 35, и 55 лет. Если приглядеться, в лице можно было уловить остатки стирающегося интеллекта, который угадывался в очень грустных глазах, во все понимающем и в то же время отрешенном взгляде. Приезжие были основной статьей дохода этого несчастного. Свои картинки он мог предложить только на вокзале, так как в самом городе они и даром никому нужны не были.
– Пожалуй, возьму, – обрадовал коллегу Самсонов, у которого в голове зрела какая-то, еще несформировавшаяся, но очень ценная мысль, подтолкнувшая продолжить этот разговор. – А много у тебя таких этюдов?
– Да полно всего, – неопределенно ответил художник.
– Может, покажешь?
– Покажу. Отчего же не показать. Я здесь недалеко живу. Хочешь, пойдем сейчас.
Я только поправлюсь немного, и пойдем.
Без слов бывший художник подошел к буфетной стойке, буфетчица налила ему обязательные сто граммов, он расплатился, выпил и жестом пригласил Самсонова следовать за ним.
По дороге Микис расспрашивал заметно повеселевшего нового знакомого, которого звали Геной, о его житье-бытье. Выяснил, что тот учился в Ленинградской академии художеств, подавал большие надежды, кроме того, подрабатывал в реставрационных мастерских. Вот там-то несчастье и подстерегло его. Он восстанавливал портрет неизвестного мастера начала ХIХ века – ценнейший раритет, готовящийся к экспозиции Екатерининского дворца. «Как» и «почему», объяснить Геннадий не мог, но работа пропала. Все подозрения пали на него. Вина, правда, доказана не была, но и невиновность доказать почему-то было невозможно. Собственно говоря, его сделали крайним, чтобы не морочить голову с расследованием и поисками, поскольку было ясно: картину уже не найти. Друзья стали сторониться, работу потерял, с женой и до этого отношения были не самые лучшие, а тут и вовсе пришли к разрыву. Из дома ушел. Без квартиры, без работы, без репутации. Короче, уехал из Питера куда глаза глядят, прихватив с собой только этюдник с красками. На вокзале взял самый дешевый билет на поезд. Денег хватило до Углича. Так он оказался в этом городе.
Устроился дворником и по совместительству оформителем в жилищную контору.
К праздникам малевал всякие плакаты и лозунги, по утрам подметал территорию, а все остальное время занимался своим любимым делом. Довольно долго жил сам по себе, в своем обособленном мире, создавая картины, которые, как он думал, обязательно увидят свет. Вот наберет силы, подготовит работы – и в конце концов сможет устроить выставку…. Поначалу Гена и сам себе не признавался, что это абсолютная утопия. Ну какая выставка? Он же не член Союза художников.[1] Выплюнутый «колыбелью революции» очередной непризнанный гений, неудачник по всем жизненным параметрам, без связей, без… Без всего. Чтобы заглушить эти мысли, Геннадий потихоньку стал выпивать. Сначала по рюмочке в день перед сном, чтобы лечь и забыться, потом нужно было все больше и больше. Постепенно живопись забросил, со временем его и с работы выгнали, но каморка дворницкая осталась за ним: все же 12 лет за нее отработал. Да и сейчас по-прежнему малевал к праздникам плакаты и лозунги. Собственно, на то и жил, не считая этюдов, которые удавалось продать проезжающим пассажирам.
Микис слушал и поражался: до чего же бездарно можно распорядиться своей жизнью, имея несомненный талант. Как же себя надо не любить? Постичь он этого не мог. Впрочем, судьба Геннадия на самом деле его волновала мало. Самсонов не был бы Самсоновым, если бы не рассматривал эту историю под своим углом зрения. Про себя, пока на уровне подсознания, он фиксировал, что у Гены хорошее образование, никаких друзей, никаких родственников, в Питере забыли, а здесь так и не узнали. Интересно… Очень интересно посмотреть его работы.
Наконец они пришли. Геннадий жил на первом этаже, вернее сказать, в полуподвале пятиэтажного дома. Небольшая комната была вся заставлена подрамниками. Из мебели – только раскладушка и самодельный стол, длинный, во всю стенку. Вдоль нее полки с красками, кистями, черепами животных, перьями, самодельными бусами и прочими прибамбасами, которые обычно отличают мастерские художников.
Хозяин предложил Микису единственный имеющийся в комнате стул… и началась демонстрация живописных полотен. Художник был очень возбужден и взволнован. Еще бы. Наконец-то у него появился зритель, при этом человек, явно разбирающийся в живописи, такой доброжелательный, так заинтересовался его картинами.
Геннадий с гордостью показывал каждую новую работу, выражение его лица постоянно менялось. Он вспоминал, как писал пейзажи в различное время года, свое состояние в то время, свои воспоминания, ощущения. Показывал картины, как любимых детей, гордясь наиболее удачными и талантливыми, находя милые черты у более простых и не таких выдающихся, как все остальные, рассказывал истории, связанные с каждой из них. Когда демонстрация закончилась, у Самсонова уже был готов план его дальнейших действий.
