Николай Веревочкин - Человек без имени
— И как ты добыла кассету? — ревниво вспыхнул очами Грозный.
— Идем пить кофе, — миролюбиво отвечала Шамара.
С некоторых пор Светлана Петровна со страхом ожидала каждый новый номер «Дребездени».
Вот и на этот раз, прочитав свежее интервью, она в очередной раз испугалась.
— Мит, это правда, что с каждой проданной картины ты отчисляешь деньги на содержание детского дома? — спросила она строгим голосом воспитательницы детсада.
— Кто тебе сказал? — удивился Удищев. — Я что — похож на психа?
С тревогой посмотрела Светлана Петровна на своего знаменитого мужа и сказала с безнадежной печалью:
— Ты сказал, Мит.
— Я? — еще сильнее удивился Мирофан и выхватил газету из опущенных в отчаянии рук жены.
Найдя растревожившие Светлану Петровну строчки, успокоил ее:
— Переврали. Я сказал: хочу. Понимаешь — только хочу. А «хочу», наверное, выпало. Ты же знаешь этих журналюг.
— Переврали? А по телевизору ты что говорил? — с грустной укоризной потребовала объяснений Светлана.
— А что я говорил по телевизору? — нахмурился Удищев. Не нравился ему этот разговор.
— Ты сказал, что двадцать пять инвалидов на твои деньги съездили на Олимпийские игры. Наташка со второго этажа говорит: не муж у тебя, а дед Мороз какой-то…
Светлана Петровна пощадила мужа и не передала то, что сказала соседка потом. А она заявила буквально следующее: «Тоже мне, спонсор нашелся. Да он у тебя за бакс удавится. Лапшегон!»
— Мит, ведь это неправда, — в сильном замешательстве Светлана Петровна по-деревенски всплеснула руками, как это делают в крайнем изумлении старушки.
— Занесло, — мрачно пожирая яблоко, повинился Удищев. — Как сунут микрофон под нос, так меня и несет. От волнения, должно быть. Да и не важно, что я несу. Важен имидж, понимаешь. Этого Пупузика не поймешь — что для ящика, что для фильма… А ты, извини, с кем попало водишься. Наташка со второго этажа… Нашла подругу.
— Прошу тебя, Мит, не давай больше интервью. В очень неловкое положение можно попасть, — взмолилась, мягко воспитывая Мирофана, жена. — А вдруг им захочется встретиться с инвалидами, что на твои деньги на Олимпиаду ездили?
— Кончай базар! — рассердился Удищев. — Да кто этих трепачей, кроме тебя, смотрит. Если не догоняешь — помолчи!
И швырнул газету в экран телевизора.
— Ты представляешь, пустили слух, будто не я написал «Тройную радугу», — пожаловался он после напряженной паузы, пытаясь сгладить впечатление от собственной грубости.
— Не ты? А кто? — вздрогнула Светлана, ожидая услышать правду от самого Удищева, готовая все понять, все простить и поверить любому оправданию. Она щадила самолюбие мужа, попавшего в безвыходное положение, жалела его и была полна решимости разделить с ним позор.
Но Мирофан не счел нужным довериться ей:
— У людей от зависти крыша вообще в аут уезжает. Ты будешь смеяться: «Тройную радугу», оказывается, написал бомж, которого мы подобрали на улице. Представляешь?
Но Светлана Петровна смеяться не стала. Напротив того, еще сильнее испугалась и надолго замолчала.
Она не была жестокосердной. Она просто была женщиной, хранительницей домашнего очага. Да, ей было до слез жаль тихого, безобидного бродяжку с туманным прошлым и лицом отшельника. Но она обязана была прежде всего заботиться о репутации мужа, каким бы негодяем и лжецом он ни был. Можно и нужно жалеть котенка с перебитой лапой, но лишь до тех пор, пока его существование не угрожает здоровью и благополучию семьи.
— Тим, зачем ты поставил в его комнате мольберт? — дала она мужу последний шанс открыться.
Но он не воспользовался им и буркнул раздраженно:
— Что ты этим хочешь сказать? Куда-то я его должен был поставить.
И тогда она сказала:
— А не загостился ли он у нас?
Да, подумал Удищев с облегчением, пожалуй, это самое простое и верное решение. Светка — мудрая баба. Дело даже не в том, кто и что говорит. Пусть говорят. Дело в том, что уже давно бомж ничего, кроме портретов жены Удищева, не пишет. Его просто заклинило на этом. Только холст переводит. Конечно, авторская копия — тоже товар. Но когда их больше, чем тираж у «Дребездени», товар трудно сбыть по хорошей цене. Загостился. Конечно, загостился.
Удищев переключил канал. На экране появилась голова профессора Мутантова и, пристально глядя в глаза Мирофану, сказала с презрением:
— Что делать — провинция не любит своих гениев. Появление рядом с собой талантливого человека провинциал воспринимает как личное оскорбление. Если бы художник такого дарования появился не у нас, а где-то там, на обратной стороне планеты, я не сомневаюсь: в Ненуженске не было бы недостатка в его поклонниках и подражателях. Но на свою беду он родился в этом городе — и десятки мосек, озлобленные собственной неполноценностью, набросились в ярости на этого слона. Я не понимаю, почему, если на наших жалких шести сотках появляется нечто экзотическое, мы безжалостно, как сорняк, вырываем это?! Мне не до конца понятна природа гениальности, но я хорошо понимаю природу этой травли. Я больше чем уверен: стоит этому художнику перебраться туда, на обратную сторону планеты, и его многочисленные недоброжелатели тут же начнут гордиться своим знаменитым земляком, хвастать знакомством с ним…
— Прямо как про тебя, — усмехнулась Светлана.
— А про кого же еще? — удивился ее сомнению Удищев и вздохнул озабоченно. — Начинается канитель. Пожалуй, ты права: загостился он у нас.
— Ведь его можно пристроить в какой-нибудь приют, да?
— Можно, — ответил Удищев, поражаясь наивности жены. Какие к черту приюты, когда людям по году зарплату не платят.
Наступило короткое, странное время межсезонья, время неопределенности, когда, пошатываясь от похмельного анабиоза, выползают из берлог отощавшие медведи. После затяжной, холодной зимы внезапно потеплело. На улице было почти жарко, но ненуженцы по инерции изнывали в тяжелых одеждах. Тоскливо оскалившись, уныло брели они, прея, по надоевшим делам, не понимая, отчего не радует долгожданное тепло, отчего так тяжело. Недомогание и одышку они списывали на перепады атмосферного давления, магнитные бури, авитаминоз, но никогда — на собственное неумение правильно одеваться, есть и жить.
В этот странный день, когда перемешались все сезоны, Удищев посадил бомжа в «Мерседес» и вывез его за двести километров от Ненуженска, в пустыню.
Ни гор, ни облаков — ничего не было здесь. Одна пустыня. Планета выглядела, как серый холст, натянутый на подрамник.
Год назад Удищев вывез сюда запаршивевшего котенка со сломанной ножкой.
Ему до сих пор было жаль его.
— Иди, Вася, погуляй, — сказал Удищев, открывая дверцу.
Почему Вася, а не Шурик? Потому что васями Мирофан называл всех, включая и жену, когда был не в духе. Думаете так это просто — оставить в пустыне котенка или бомжа? Особенно если у вас нежное, ранимое сердце художника.
— Иди, иди, — махнул рукой Мирофан Удищев в сторону плоского горизонта, в край без примет.
Залив бензин из канистры в бак, Удищев сел за руль и некоторое время смотрел в спину удаляющегося бомжа. «Хороший пейзаж, — думал он, — пустота, бесприютность, ничего лишнего. И одинокий человек, уходящий прочь. Так и назвать: «Прочь!»
Хлопнула дверца.
Человек без имени оглянулся на редкий для безлюдья звук.
Он долго смотрел вслед уезжающей машине, не понимая, происходит ли это с ним в прошлом, во сне или в созданном им и ожившем мире. Когда машина исчезла, человек сел на землю, спрятав кисти рук под мышками, и запрокинул голову в небо.
В день, когда на «Сотби» была продана «Тройная радуга», Шамару жестоко избили.
Металлическим прутом по лицу.
Поздним вечером она, как обычно, возвращалась с работы через парк. Ее схватили в темной аллее и, залепив рот и глаза скотчем, куда-то потащили.
— Я тебе побрыкаюсь, сучка! — весело прохрипел один из бандитов. В ту же секунду от удара по сухожилиям у нее подогнулись ноги, и она рухнула на колени.
Ее держали за руки и волосы, а кто-то, постанывая от удовольствия, бил по лицу тонкой арматурой.
— Смотри куда лупишь! Больно же — по пальцам-то! — прохрипел все тот же голос, но уже не так весело.
Перед тем как потерять сознание, Шамара услышала, как разговорчивый хрипун сказал почти ласково:
— Это тебе гонорар, сучка. Если мало, жди еще перевод.
В сознание она пришла спустя три дня, в больнице. С трудом разомкнув сросшуюся коростой рану рта, попросила зеркало.
Зеркало ей не давали.
Она настояла.
Увидев свое лицо, потеряла сознание.
Сильно болела голова. Казалось, что мозг полон толченого стекла. Острые осколки кололи изнутри глаза.
Приходил следователь. Но что она могла сказать ему, кроме того, что у одного из нападающих был хриплый голос?
