Паскаль Киньяр - Американская оккупация
— Нет, — сказал он.
Он больше не хотел прикасаться к Мари-Жозе. Не решался прикоснуться к ней. Она выпятила свои маленькие грудки, прижалась к нему. И они смущенно застыли в такой позе.
— Я-то ведь не спал с Труди Уодд, — прошептал он.
Он говорил о шести последних месяцах. Она же вспомнила их детство.
Но тщетно она вспоминала об этом. От прошлого остались лишь бледные образы, давным-давно утратившие свою силу. И эти образы не могли вернуть им все пережитое, весь мир, который они познали вместе.
Когда люди вспоминают прошлое, можно сколько угодно говорить правду, — она всегда будет звучать как ложь.
Они говорили слишком долго. У их ног текла вода. В воде охотилась щука. Рыба непрестанно заглатывала мошек.
— Мне больно! — прошептала она.
— А я ничего не чувствую, — отозвался он.
Они опять смолкли. Потом он сказал совсем тихо:
— Что я получил от всего, что пережил с тобой? Ничего. Что получил от музыки? Ничего. Мари-Жозе, я водил тебя на помойки базы. Так вот: ты — полная помойка. А я — пустая.
— Говори за себя. Я не помойка.
— Я и говорю за себя. Я помойка. У меня душа помоечная. Я пахну помойкой. Где они — все эти тостеры, «крайслеры», музыкальные автоматы Wurlitzer, что сверкали для нас ярче звезд в ночи?
Он взглянул на Луару, на колокольню Мена за рекой, на замок, на высокий небосвод. И указал ей на них.
Она пожала плечами.
— Жалкая дыра! — прошептала она с невыразимым презрением.
Он кивнул. И добавил, что ему это напоминает старую облупленную клеенку.
И еще трухлявое дерево, которое крошится под пальцами.
Так крошатся стволы умерших плакучих ив, распыляясь в воздухе оранжевым облачком трухи.
Тогда она тихонько положила руку на его ширинку.
Он испуганно вздрогнул и вскочил на ноги.
— Ты меня больше не любишь? — спросила она шепотом.
— А ты кого любила? — гневно вскричал он. — И почему сделала мне тот миленький подарок — дерьмо, если любишь меня?
— Я подарила тебе дерьмо, чтобы объяснить, в какое дерьмо ты бросил меня. Да, ты швырнул меня в дерьмо. Посмотри вокруг! Ты сам только что сказал. Всё умирает. Уилл умирает. Люди умирают. Ты еще не знаешь: мой Кэт исчез десять дней назад. Всё рушится. Они уходят. Вот уже и базы сворачиваются. И мы тоже должны уехать.
— Я так больше не думаю. Ну и куда же девался твой кот?
— Наверное, в лес убежал.
— Что ж, тем лучше для него и тем хуже для леса.
— Мы должны умереть.
— Это еще почему?
Внезапно они перестали слышать друг друга. Они подняли головы. Прямо над ними летел американский военный вертолет.
Мари-Жозе процитировала Вийона, пытаясь перекричать гул вертолета:
— «Мы ходим под Дамокловым мечом…»[37]. Помнишь? Это Вийон.
Шум винтов заглушал все звуки. Вертолет взял курс на запад. Они проводили его глазами.
Наконец он исчез. Она сказала — медленно, почти неслышно:
— Я люблю тебя, Патрик.
— Неправда!
Голос Патрика звучал резко и сухо. В эту минуту Мари-Жозе хотелось его убить. Они сидели на каменной скамье. Берега реки снова обволокла тишь. Воздух был мягким, вода с тихим лепетом набегала на песок. Стоял июль. Они разговаривали, как прежде, когда еще грезили об Америке. Она подумала: хорошо бы сейчас незаметно нагнуться, открыть сумочку, лежащую позади на земле, вытащить спрятанный там флорентийский кинжал, со стоном вонзить его в спину Патрику, воскликнув при этом, что она его любит, что она никогда не любила никого другого, а потом упасть на колени, подарить ему прощальный поцелуй, встать, подбежать к Луаре, войти в воду, и пронзить кинжалом собственную грудь. Тогда кровь брызнет из раны смешиваясь с ленивыми волнами, и она наконец уйдет из жизни, и река понесет ее к Нанту и дальше, к морю.
Внезапно Мари-Жозе присела перед ним на корточки, сжала его колени, пристально взглянула в лицо.
— Я никогда его не любила, — сказала она тихо. — Клянусь тебе!
— Молчи! — отозвался он.
Он смотрел на ее поднятое к нему лицо. Она не была красива. Она была больше, чем красива. Черные волосы обрамляли лицо, подчеркивая впалые щеки. Тело стало еще выше и тоньше. Черные глаза блестели. Но эта красота больше не принадлежала ему, это тело внушало отвращение. Его переполняла ненависть при мысли о руках и теле мертвого Уилбера, заставлявшего ее сосать — или не сосать — член, которого больше не было.
— Патрик, прости меня!
— Ну встань же! — умоляюще сказал он.
— Патрик, прости меня за Уилбера. Когда я занималась с ним любовью, я любила тебя!
— А кого ты любила бы вместо меня, если бы занималась со мной любовью?
Она судорожно сжала его колено. Но он отдернул ногу.
Мари-Жозе села на песок. За рекой колокол в церкви Мена прозвонил полдень.
— Мне пора, — сказал он.
И добавил, что ему нужно встретиться с аббатом Монтре. И что он собирается продать свою установку.
— Почему ты хочешь продать установку Уилбера? — живо спросила Мари-Жозе.
Он не ответил. Встал со скамьи. Она все еще сидела на песке, цепляясь за его ноги и жалобно говоря:
— Я больше не существую. Я не могу существовать без тебя. Не могу жить без нашей мечты, без всякой цели в будущем!
Она умолкла. Рука ее дрожала. Он на миг прикоснулся к ее руке, чтобы разжать пальцы, вцепившиеся в его штанину. Длинные, ледяные, мягкие пальцы. Мари-Жозе прошептала:
— Когда больше не существуешь, это непоправимо.
*Он бежал со всех ног через мост к дому кюре. Войдя во двор, он собрал и свернул электрические удлинители. Затем поднялся в бывшую комнату скаутов.
Он уже кончал паковать проигрыватель, как вдруг услышал голоса и скрип садовой решетки.
Аббат Монтре поднялся к нему в комнатку, за ним следовал Жан-Рене Жон. Отец Жана-Рене был богатым фермером из Блуа, он выращивал кукурузу. Патрик пожал руку младшему Жону. Аббат Монтре говорил, отряхивая пыль со своей ветхой сутаны:
— Епископ Реми сказал королю Хлодвигу, что Господь велит сжигать самое дорогое: Incende quod adorasti! Король же…
Патрик повернулся. У него был такой скорбный взгляд, что аббат тотчас умолк. Патрик Карьон тихо сказал ему:
— Отец мой, я хотел бы попросить вас кое о чем.
Жан-Рене Жон бродил вокруг установки, боязливо дотрагиваясь до инструментов. Патрик отвел аббата подальше, к лестнице. Там они и переговаривались шепотом, пока Жан-Рене Жон пробовал играть на барабанах. Он лупил по большому барабану так, словно перед ним был детский барабанчик. Он тряс хай-хэт так, словно играл на треугольнике.
Аббат Монтре задумался, глядя на решительное лицо Патрика.
— Ну хорошо, — сказал он наконец.
— Только я не буду служкой, — попросил Патрик.
— Я понимаю, малыш. Мне не понадобится служка.
*Два дня спустя в темной затихшей церкви аббат Монтре отслужил поминальную мессу по усопшему Уилберу Хамфри Каберре.
На службе присутствовал один лишь Патрик Карьон.
Мадемуазель Ламюре вдохновенно исполняла наверху оду «Why are all the Muses mute» Генри Пёрселла[38], посвященную королеве Марии, как вдруг массивная входная дверь за спиной Патрика тихо отворилась. Патрик услышал это, но не обернулся. Он продолжал стоять, положив ладони на пюпитр. Слезы брызнули у него из глаз.
Мари-Жозе стояла не двигаясь, скрестив руки на груди, возле чаши со святой водой; в руке она что-то сжимала.
Затем подошла ближе.
И положила на соломенный стул игрушечный жестяный грузовичок, весь облупленный и измазанный мокрой землей. Длинные руки Мари-Жозе тоже были черны от земли. Она стояла прямо и неподвижно. Волосы она собрала в пышный шиньон. Она не плакала. Он не обернулся. Только почувствовал, что она вошла. Но так и не услышал, когда она исчезла. Причащаясь, он вдруг увидел на соломенном сиденье стула игрушку, которую она выкопала из земли. Мари-Жозе в церкви уже не было.
*Они случайно встретились в парадном зале светского патроната, во время городского бала. Было девять часов вечера. Стены дрожали от оглушительной музыки: молодежь танцевала пасодобль. Девушки из Мена и Клери уселись в глубине зала перед столом на чугунных ножках. Он узнал их всех. Одна из них, нервно сгибая и разгибая цветные проволочки, плела какую-то фигурку. Ее звали Флоранс. Она улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ. Мысленно он повторял первые стихи, выученные наизусть еще в начальном классе:
Скажите, где, в стране ль теней,
Дочь Рима. Флора…
Где та царица, кем, надменной,
Был Буридан, под злобный смех,
В мешке опущен в холод пенный?..
Где Жанна, что познала, пленной,
Костер и смерть за славный грех?..
Увы, где прошлогодний снег![39]
Он подошел к парням, собравшимся по другую сторону танцплощадки, вокруг буфета. Все они завивали волосы. Носили американские куртки. На цветастых скатертях стояли в ряд бутылки с «игристым».
