Анна Турусова - Под стук колес
— Выплеснулся. Вы уж простите. Такой бы разговор под водку с мужиками, а я… Все мы, что ли, такие ненормальные? Даже с женщиной не умеем красиво посидеть.
— Вы пока не самый ненормальный. Не дозрели, — насмешливо уточнила Ксения.
— Ну да? Почему?
— Остальные давно забыли вкус вина и пьют только водку. Даже с женщинами.
Юдин впервые за всю беседу хорошо и охотно рассмеялся.
— Нет, Ксения Антоновна, что и говорить — вы бывалая женщина!
— Это похвала или порицание? Только, пожалуйста, правду.
— Иначе?
— Пошлю за кофе.
— Э, нет! Такой опасности меня нельзя подвергать. Вы уже убедились в моей никуданегодности.
— Увы! — Ксения глянула на часы. — Мне пора, Игорь Леонидович. Спасибо вам.
— За что? Вот если бы я вам букет роз преподнес…
— За все, Игорь Леонидович, за все. За то, что прекрасно справились с ролью народного контролера. За то… за то, что вы есть на свете, что мне дано знать вас.
— Это могло быть важно тогда, девять лет назад. Так я во всяком случае думал.
— Это всегда важно, Игорь Леонидович. Ну вот вы и растерялись. Совсем как у стойки, — Ксения и сама смутилась: такое откровенное удивление плеснули юдинские глаза. Надо ж так обмолвиться: «это всегда важно». И впрямь звучит двусмысленно. Ксения попыталась отшутиться: — Подумайте сами: мы девять лет не виделись. Я уже забыла, что была когда-то молода. А увидела вас и вспомнила — действительно была. А еще через девять лет покажется еще важнее. Встречу вас, седого, сильного, уже не начальника цеха, а, скажем, главного инженера, и шепну себе: вот какие мужчины смотрели на меня с нежностью, значит, не так уж я плоха была. А? Я верю, что так и случится. Вы будете важный, вам сразу отведут стол, и не придется изображать народного контролера.
Юдин не улыбнулся. Что-то изменилось в нем. Недоверчиво дрогнули морщинки у губ, во взгляде затаилась отстраненность. Ксения примолкла. Что произошло? Не то сказала? Или была неискренней, и он это уловил? Поднесла к лицу фужер, поймала короткую и веселую пляску винных искр. Не глотнув, опустила фужер на стол. Сказала несколько фраз и просеяла молча все, что сказала. Может, не к месту высокие слова? Да высокие ли они? Разве она думает иначе? Разве не чудо — увидеть иногда на другой стороне улицы человека, который когда-то волновал тебя и которого волновала ты? Разве не чудо — пройти незамеченным мимо, но уже зная, что он жив-здоров, ходит по улицам города — твоего города — и город от этого сильнее и роднее, что город, как и твоя память, богаче на одну жизнь — на его жизнь? Разве не царапает обида, когда человек, занявший уголок твоей доброй памяти, уезжает, иногда попросту предает улицы, по которым продолжаешь ходить ты? Разве не больно, когда он умирает, а ты еще ищешь в толпе знакомые глаза и, обознавшись, вдруг обжигаешь себя мыслью: его уже нет?
Чем больше Ксения раздумывала и говорила, тем меньше хотелось ей шутить, иронизировать, приземлять свое нечаянное признание и стереть удивление в юдинских глазах.
— А за ваш комбинат я ничуть не боюсь, — неожиданно для себя закончила она.
— Вот как? Разве он и не ваш тоже?
Ксения засмеялась.
— Ну что с ним может случиться, если вы сидите с женщиной, а думаете и говорите только о нем? Не знаю, залатаете вы его или реконструируете. Может, с лица земли сметете и построите новый. Не знаю. Но знаю, что он будет, пока есть похожие на вас. Только, пожалуйста, живите долго, очень вас прошу. Ведь действительно, пока вы ходите по земле, и я сильнее. И богаче…
Юдин подержал на Ксении задумчивый взгляд и залпом выпил свое вино.
— Да что вы в самом деле? — не на шутку рассердилась она. — Я произношу красивые монологи, а вы насупились, будто я вам строгача вкатила. Все. Больше ни слова от меня не услышите. — Ксения поднялась и решительно пошла между столиками. Пока Юдин одевался, пока курил в коридоре за толстой стеклянной дверью, Ксения — шалить так шалить! — черкнула несколько благодарных слов в серую тетрадь в полиэтиленовой обложке. Смуглое лицо за стойкой цвело от удовольствия, а две покупательницы с любопытством косились на танцующий почерк Ксении.
— Жалобу, что ли, строчит? — спросила одна другую.
— Нет, благодарность.
— А зачем? — удивилась женщина, потянула простуженным носом и уставилась на тетрадь. — Писать-то зачем? Скажи спасибо да иди. Жалоба — другое дело.
— Грамотные теперь все. Вот и пишут. Что-нибудь да пишут, — вздохнула другая. — Кто спасибо, кто жалобу.
Юдин тоже встретил Ксению недоуменным вопросом:
— Что вы там строчили? Уж не жалобу ли? Вроде мы неплохо посидели…
Ксения промолчала. Захотелось скорее проститься, затеряться в вечернем людском потоке и пешком, медленным шагом идти до своего дома, пропуская вперед чьи-то спины — узкие, широкие, сутулые, прямые, в шубах, полушубках, рабочих выцветших спецовках.
— Мерзкая, однако, погода, — проворчал Юдин.
— Ну что вы! «У природы нет плохой погоды…»
— Разумеется. «Каждая погода благодать…»
Расстались быстро и мило, наговорив друг другу как и при встрече много необязательных красивых слов, которые ни он, ни она не приняли всерьез.
Ксения повесила сумку через плечо, подняла воротник, спрятала руки в карманы. Пронзительный ветер торопил к теплу, Ксению обгоняли, и она, чтобы не мешать, шла по самой кромке тротуара. Она видела, как Юдин входил в трамвай, как вталкивал в переполненный вагон сильным и крупным телом тех, кто стоял на подножке, как помахал ей сжатыми в руке перчатками.
Что же случилось? Так хорошо волновался о своем комбинате, а потом вдруг на каком-то повороте закралась осторожность, ему в молчание, а ей — в слова. Не стоило, не стоило лезть с нежными раздумьями. Если они кому-то и нужны, то уж никак не этим могучим мужикам, несущим на плечах громаду заводских забот. Она сама виной похолоданию в разговоре. Вероятно, они не встретятся еще много лет, может, судьба вообще их не сведет больше. Но все равно зябко оттого, что остались отчужденность и недосказанность, что-то не понятое ею и происшедшее по ее вине. «У природы нет плохой погоды…» Не получился дуэт. Спели порознь — каждый по строчке. «Каждая погода благодать…» Возможно, и так. Но что это за погода, когда в природе междуцарствие: осень давно ушла, а зима еще не собралась. И ветер не тот, и холод, и снег. Тоже все недосказанно и неопределенно.
Слева за локоть крепко схватили. Ксения вздрогнула и оглянулась.
— Вы не на ходу выпали? Да нет, дверь за вами захлопнулась.
— Я пройду остановку пешком, — Юдин пристроился с подветренной стороны. — Простите меня, Ксения Антоновна. Вы столько мне наговорили, что я растерялся. Скажите, это все правда или вы записались в утешители?
— Что, что? — не поняла Ксения.
— Вы знали, что я снят с работы?
— Вы? — Ксения резко остановилась. Кто-то шедший за ними от неожиданности толкнул ее в плечо и недовольно буркнул: «Простите».
— Все, все, все, — Юдин облегченно вздохнул и улыбнулся. — Вижу: не знали. Я ведь не поверил. Решил, что жалеете, успокаиваете. Так, исподволь. По принципу: с добрым словом и черная корка халвой пахнет.
— Ничего не понимаю. За что? Когда? — Ксения с трудом подладила свой шаг к его размеренной тяжеловатой походке. — Обухом по голове. Объясните толком.
— Не буду, — категорически отрезал Юдин. — Не обижайтесь. Я и сам еще не все понял. Может, за дело, а может, и не совсем. Пока мной правит обида. А обида плохой судья. Не спрашивайте.
— Ну и ну, — покачала Ксения головой и не нашла, что добавить. И ненужное бодрячество в фойе, и молчание над нелепым блокнотным листком, и набежавшее внезапно недоверие — все стало понятно: человека ломало. Что же дальше? Уйдет с комбината? Он без него и дня не проживет. Поднимет ли свою боль? Не придавит ли обида, как могильная плита?
— Что замолчали?
— Не знаю, что сказать, Игорь Леонидович. Хотите, научу древней восточной молитве? Повторяйте за мной: «Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить. Господи, дай мне мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить. Господи, дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого».
— Видно, очень я плох, если мне в помощь дают господа.
— Эта молитва не для слабых. Неужели, трудно заметить? Да и молитвой это едва ли можно назвать…
Час «пик» наполнил улицы обычным вечерним разноголосьем. Один за другим проползали отяжелевшие трамваи. Автобусы фыркали, припадая набок. Город зажигал огни. Час «пик» с транспорта перемещался в магазины. Юдин замедлил шаг: подходили к остановке.
— Значит, вы все это от души, — задумчиво протянул он. — Как же так?
— Игорь Леонидович, помилуйте, я ведь ничего вам особенного не сказала! Не понимаю, почему я смутила вас…
— Ксения Антоновна, вы с другой планеты! Мы же говорим на разных языках. У нас самые ходовые слова — «давай» и «нельзя». У нас есть те, кто дает план, и те, кто его не дает, кто оправдал доверие коллектива и кто не оправдал. Мы слишком много соприкасаемся с железом. Говорим заготовками. Этим заготовкам, пожалуй, столько лет, сколько самому комбинату. Железо стареет, а слова остаются. Вот уже и первый космический корабль ушел на реставрацию, износился. А ведь он двадцать лет не работает — стоит как памятник. Комбинат полвека вкалывает вовсю, а все на косметике держится. Может, мы и слова новые не находим, потому что рядом все одряхлело? А? Как вы думаете, Ксения Антоновна? Я целую вечность не слышал обыкновенных хороших слов. С тех пор, как стал начальником цеха, ни одного — совершенно точно. Голову могу на плаху положить. — Юдин кротко заглянул ей в глаза, и признание прозвучало как нечаянная жалоба. — И вдруг ваши дивные монологи. Вы говорите, а я сжимаюсь. Мне бы расправиться, а я не могу — не по себе. — Юдин тут же застыдился своей откровенности и начал посмеиваться над собой. Вертись Ксения ежедневно у него на глазах, он бы, конечно, не приоткрыл ей своей боли и угнетенности, — она это понимала. Каждый раз при встрече ему чудилось бы в ее взгляде отражение собственной минутной слабости и точило самолюбие. А они едва ли встретятся в ближайшее время, и он просто снял спецовку с души.
