Вадим Ярмолинец - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»
– Садись.
Я сел.
– Ответь мне: что я, или Олег, или еще кто-то, может сделать в данной ситуации? Ты что, вчера родился? Ты понимаешь, с каким трудом мы построили эти кафе, эти дискотеки, где молодежь может слушать хоть что-то приличное?
– Вы имеете в виду Modern Talking?
Гончаров закатил глаза.
– Как ты знаешь, под “Дипапл” сейчас никто не танцует.
– “Дип Перпл”.
– Что?
– Не “Дипапл”, а “Дип Перпл”. Это два слова – темно фиолетовый.
– Не понял, что темно-фиолетовый?
– “Дип Перпл” в переводе означает “темно-фиолетовый”.
– Я не понял, ты мне что урок английского даешь? Это – одновалентно, Дмитрий – темно-фиолетовый или светло-фиолетовый. Молодежь хочет модную музыку. Тяжелый рок – это вчерашний день! И слава богу, что вчерашний!
– Почему? – не понял я.
– Ну, потому что музыка меняется!
– Это я понимаю. Я не понимаю, почему, слава богу, что вчерашний?
– Ну, потому что им надо что-то запрещать. Они без этого не могут. Поэтому пусть они запрещают то, что уже потеряло актуальность. Ты же неглупый парень, ты что, не понимаешь?
Обращение ко мне как к неглупому парню предполагало, что какую бы ахинею ни понес теперь Гончаров, я должен был отнестись к ней как к проявлению его ума. Как бизнесмен он, конечно, был прав. Ему нужно было привлекать к себе в кафе молодежь, и для этого ему с головой хватало “Модерн токинга” и аналогичного барахла.
– А что делать тем, кто увлекается роком? Или джазом?
– Да твой джаз сейчас никого не волнует! Посмотри на программу филармонии: “Аллегро”, “Арсенал”, трио Ганелина, вон Пол Уинтер приезжал, американец, между прочим. И знаешь почему он их не волнует?
– Почему?
– Потому что там слов нет. А на дудках своих пусть пиликают что хотят. А посмотри на свой рок: секс, наркотики, “Пинк флойду” видите ли, не нравится, что мы в Афганистан вошли! Больше тем нет! Про любовь, блядь, пойте!
– Когда их музыканты протестовали против войны во Вьетнаме, это было нормально, а когда им не нравится то, что мы вошли в Афганистан, это – плохо. Они – пацифисты. Они против любой войны в принципе. Они – за мир.
– Митя, ну ты вообще соображаешь, что ты говоришь?
Помолчали. Потом я сказал:
– Петр Михайлович, все эти рассуждения о войне и мире не снимают главного вопроса: люди, которые менялись дисками, будут продолжать ими меняться. В обкоме считают, что если они конфискуют у людей все диски, проблема будет исчерпана. Это – бред. На сходняк носят то, что хотят поменять или продать, а остальное у людей лежит дома.
– Я понимаю. И мы будем думать об этом. Но у нас сейчас другая проблема.
– Какая же?
– Ты понимаешь, эти рокеры сейчас полезли изо всех дыр, как тараканы, блядь. Деньги есть, купил гитару. Денег нет – замастырил сам из доски, воткнул в радиоприемник и корчит из себя Джимми Хендрикса. Находят какие-то клубы, какие-то пионерлагеря, какие-то танцплощадки джутовой фабрики. И, как бы хреново они ни играли, за ними ходит стая охламонов в ошейниках. Ты же не можешь закрыть на это глаза! С этим тоже надо что-то делать!
– Петр Михаилович, мы начали про пластинки, давайте закончим пластинками. Вы что, не понимаете, что этот погром в парке Шевченко – чистой воды беззаконие? Ваши дружинники просто взяли и ограбили сходняк.
Откинувшись на высокую спинку кресла, он молча смотрел на меня, постукивая пальцами по полировке.
– Митя, не делай меня отвественным за чужие решения. Понятно? Ты прекрасно знаешь, кто дал команду бомбить сходку. Если у тебя есть вопросы, ты знаешь, кому их надо задавать. ОМК к этому не имеет отношения. Я его создал из ничего, и я сделаю все, чтобы оно жило и процветало. Это понятно?
Это было очень понятно. Гончаров защищал свою кормушку.
– Я тебя больше не задерживаю.
С Проспекта Мира я пошел на Соборку. После исчезновения моей безымянной подруги меня туда тянуло, как преступника тянет на место преступления. Я направился к той самой скамеечке, на которой она заснула. Я даже присел на нее, в надежде, что она материализуется из ниоткуда и я смогу выяснить, все ли с ней в порядке, и заодно – как ее зовут. Я вспоминал, как обнимал ее и какой крохотной она была. У нее была узенькая талия, едва намеченный животик и округлые бедра. У нее была теплая и сухая кожа, и я вдруг очень отчетливо вспомнил, как она отвечала на мои поцелуи – очень аккуратно и старательно. У нее было прекрасное смуглое лицо с россыпью едва заметных веснушек на скулах, изумительно голубые глаза и черные волосы. Меня вдруг потянуло к ней, потянуло, как к человеку, который, слава Богу, не был вовлечен в мои проблемы, рядом с которым я мог о них забыть. Но она не материализовалась. У меня за спиной на детской площадке шумела детвора. На соседней скамейке перекуривали две подружки. Обе были в очень коротких кожаных юбках и туфельках на каблуках, которые они надели на белые носочки с оборочками. Сделав затяжку, тут же прятали руку с сигаретой под скамейку. Они постоянно стреляли глазами в мою сторону. Я, однако, продолжал оставаться верным памяти своей брошенной подруги. Потом в конце аллеи возник Кащей. Когда он был уже близко, я увидел, что он не сводит глаз с подруг. Они тоже бросали быстрые взгляды на него, не отрываясь от своего обмена короткими репликами со смешками, а главное – от ожидания нового поворота жизни. Впечатление было такое, что они готовы попробовать что-то новое даже со стариком. Находясь уже рядом с ними, Кащей на полсекунды притормозил, как если бы хотел остановиться и завести с ними разговор, но в последний момент передумал и пошел дальше. Наверное осознал разницу в возрасте и взял себя в руки. Задушил внутреннего змея. Завязал его, гада такого, на узел, но и, удаляясь от соблазна, шел слегка подпрыгивая, словно демонстрируя подружкам, что он еще вполне бодр и энергичен. И если они сейчас кинуться за ним вдогонку, то тогда уже, гори оно все огнем, он не станет сопротивляться.
– Берите меня, дьволицы! – скажет он им и порвет рубаху на поросшей седым волосом груди. – Пейте мои соки! Рвите меня на части своими белыми зубками! Я ваш, мои ласковые и нежные прошмандовки!
Развернувшаяся перед моими глазами картина так увлекла меня, что я с опозданием подумал, что неплохо было бы окликнуть его и напомнить о приглашении послушать его аппаратуру. Я испытывал к этому двойной интерес. Если бы он оказался действительно интересным инженером, то мог бы стать героем очередного очерка.
Я уже собрался было подняться и догнать его, как рядом со мной села Наташа. Я даже вздронул от неожиданности. Она именно материализовалась из воздуха, как это должна была сделать та моя одноразовая подружка.
– Я так рада тебя видеть! – сказала она, и, наклонившись, поцеловала меня в щеку. Я потер место, на котором остался прохладный отпечаток ее губ.
– Ты знаешь, что я вдруг подумала?
– Нет.
– Я подумала, что хочу пройти пешком от дома до монастыря на Шестнадцатой станции.
– Ничего себе прогулочка! А зачем это?
– Я недавно была на Плитах, а когда возвращалась, то пошла не на трамвай в Аркадию, а просто вдоль берега и, знаешь, так хорошо было. Вечер тихий. Покой такой во всем. Безлюдье. И я тогда подумала, что ничего мне больше не надо. Что у меня все есть. И это небо, и это море, и этот покой у меня никто не отберет. Это – мое. Ты понимаешь?
– Ну, в принципе понимаю. Если тебе ничего больше не надо...
– А что тебе надо?
– Что мне надо? Да ничего особенного! Мне надо быть с женщиной, которую я люблю. Это – раз.
Я загнул палец.
– Потом мне нужна работа, которая будет мне нравится и на которой я буду зарабатывать достаточно, чтобы прокормить себя и эту женщину.
Я загнул второй палец.
– Потом мне нужна квартира, где мы сможем растить наших детей. Я бы хотел двух: мальчика и девочку. Извини, конечно, за банальность. Вот, пожалуй, и все.
Я загнул третий палец.
– Как, кстати, давно ты была в Италии?
– Я?! – брови ее изумленно взлетели. – Я не была в Италии!
– А почему? Почему итальянцы могут приехать и любоваться нашим Оперным театром, а мы не можем поехать и посмотреть на их Ла Скалу? Почему? Их театр – лучший в мире. Их, а не наш. Ты это знаешь?
– Может быть, но ты можешь так настроиться, что...
– Что – что?
– Что тебе не нужна будет их Ла Скала. Здесь достаточно всего. Неужели ты не понимаешь?
Я покачал головой.
– Ты никогда не видела, как лошадям надевают на глаза такие черные штучки, они шорами называются? И они могут смотреть только перед собой. Все, что по бокам, для них не существует. Они тогда едут, куда им скажут и их ничего не отвлекает от дороги.
Помолчали.
– В детстве я, бывало, простужусь, и вот лежу неделю дома, в такой муторной полудреме, знаешь? И вот лежу и читаю книгу за книгой: Майн Рида, Луи Буссенара, Хаггарда. И, знаешь, я всегда представлял себя рядом с их героями. Где-то в африканских джунглях или на плоту в океане, или в прериях с индейцами. А когда я вырос, я обнаружил, что Африка для меня закрыта. А почему? Если у человека есть дом, жена, дети, работа, то он никуда не сбежит. Покатается и вернется. А у меня нет, я извиняюсь, ни хрена, кроме мечты об Африке или об Италии. Они и боятся нас отпускать, потому что знают, что многих тут ничего не держит. Я, может, и там ничего не найду, но в мечте всегда есть надежда на то, что в новой жизни как-то, все же, можно устроиться. А здесь я даже не знаю, как я могу устроится. Ты понимаешь меня?
