Джоан Барк - Хризантема
Кэйко нежно дотронулась до воскового лица покойного и наконец дала волю слезам.
— Конечно, папа, я все сделаю, — прошептала она.
Вместо того чтобы отдыхать, как распорядилась Кэйко, монах из Камакуры снова отправился в сад Симидзу, где с помощью смотрителя разобрал временный алтарь и возвратил все принадлежности на место, войдя в храм через задние ворота. Вернувшись за урной с прахом, которая оставалась в привратницкой, он прикрыл ее темной тканью, чтобы не привлекать внимания прохожих на улице.
Помещение за алтарем представляло собой, по существу, склеп, воздух здесь был спертый и наводил на мысли о кладбище. Живописные панели на низком потолке изображали Будду и святых. Старинные раздвижные двери были расписаны цветами и птицами. Вдоль стен шли полки с пыльными статуями разной степени сохранности, а также сосудами всех форм и размеров, где хранился кремированный человеческий прах и прочие следы давно ушедшей жизни. Одна из стен пестрела пожелтевшими фотографиями солдат и моряков — прихожан, погибших на войне.
Войдя в комнату, монах встал на колени и опустил урну рядом с собой на почерневшую от времени, потрепанную татами. Вытащил из рукава салфетку, тщательно протер свободное место на самой нижней полке, затем осторожно поставил туда ящичек, обтянутый белым шелком. Своим цветом он резко выделялся в общем сумраке. Тем не менее Кэнсё был удовлетворен: этот неприметный уголок как нельзя лучше подходил для неизвестных останков.
Во время поминальной молитвы Кэйко стояла на коленях справа от гроба. Скажи ей кто-нибудь накануне, что суеверная неприязнь, которую она чувствовала к долговязому монаху, всего за один день перерастет в нечто граничащее с восхищением, она бы только посмеялась. Поскольку бедняга Тэйсин совершенно расклеился и при подготовке к погребению лишь неразборчиво что-то бормотал сквозь слезы, гостю из Камакуры пришлось взять отправление положенных обрядов в свои руки. Дочери покойного доставляло большое облегчение видеть, что он постоянно держится рядом с толстяком и ненавязчиво подсказывает ему, что делать. В результате, несмотря на собравшуюся толпу и общую суматоху, первая ночь службы прошла как полагается.
Желающие проститься с настоятелем непрерывным потоком шли через храм, часто задерживаясь внутри большую часть ночи. Зал, где стоял главный алтарь, был настолько заполнен людьми, сидевшими рядами на циновках, что некоторым приходилось оставаться в коридоре. Цветы все прибывали и прибывали, заставляя молящихся потесниться, чтобы освободить место для новых ароматных букетов. Молитвы звучали не умолкая, над головами стоял дым от благовоний. Всюду мелькали белые платки, прижатые к глазам, люди качали головами, потрясенные трагическим событием, словно не веря в реальность происходящего.
Целая армия женщин в передниках сновала между кухней и залом, доставляя бесконечные подносы с чаем и печеньем. Другие мыли посуду, болтая между собой с певучим ниигатским говором. В кухню то и дело входили разносчики с корзинами съестного и очередными букетами цветов. В храме стояли такой шум и суета, что даже крысы опасались выходить из своих нор.
Как верный ученик, Тэйсин не желал отходить от гроба Учителя и ближе к утру так и заснул у его ног. Вначале он не собирался спать, хотел просто посидеть в одиночестве, когда все уйдут. Неразбериха, не прекращавшаяся с тех пор, как прозвучала ужасная новость, бередила его душу. Он по-прежнему стонал, не в силах унять страшную боль. Почему все случилось так внезапно? Как справиться с тяжкой ответственностью, обрушившейся на плечи? Лучше бы умер он сам.
В зале, где стоял алтарь, было тепло, в воздухе стоял густой тяжелый аромат цветов и благовоний. Тэйсин сидел, гладя рукой сосновые доски, и предавался тягостным мыслям. Умер! Учитель на самом деле умер! Монах в отчаянии опустил голову на гроб и затрясся в рыданиях. Так он плакал, пока сон не сморил его.
Приняв лекарство, которое дал доктор Итимура, Мисако проспала почти до четырех утра. Проснувшись с тяжелой головой, она долго не могла понять, где находится. Над ней маячила какая-то большая темная фигура, и, только приглядевшись, Мисако поняла, что это ее собственное кимоно, висящее на плечиках на гвозде, вбитом в стену. Траурное кимоно. «Дедушка!» — воскликнула она, услышав в ответ лишь размеренное тиканье часов в соседней комнате. Мисако села в постели, вглядываясь в серые тени, которые постепенно принимали облик знакомых предметов. Ощущая пульсирующую тяжесть в голове, она поднялась и вышла в коридор. Дверь в спальню родителей была слегка отодвинута, позволяя заглянуть внутрь. Постель матери оставалась неразобранной. Доктор Итимура спал на своей, но футон был явно разложен в спешке и не руками Кэйко. Рубашка и костюм доктора лежали сложенные в углу, носки валялись на полу возле постели. Должно быть, мать так и не возвращалась из храма.
Мисако прошла к себе и стала одеваться. На глаза навернулись слезы: значит, она пропустила всю первую ночь поминальной службы по деду. Отчим, похоже, вернулся совсем недавно.
Через четверть часа Мисако, умытая и причесанная, в теплых брюках и свитере, выходила из дома. На пороге, вспомнив о ледяных полах в храме, она надела еще одну пару носков. Затем, сняв с вешалки возле кухонной двери куртку матери, спустилась по ступенькам в предрассветный туман.
Некоторое время велосипед Мисако был единственным движущимся предметом на пустынной улице, потом впереди сквозь туман пробились желтые огни фар. Кэйко высунула голову из окна машины.
— Мисако, ты должна быть в постели, у тебя нервный шок. Так папа сказал. Поехали домой.
— Почему вы позволили мне столько спать? — не слушая мать, сердито возразила Мисако.
— Не беспокойся, никто не удивился, что тебя не было. После такого потрясения…
— Много народу пришло? — Мисако знала ответ, но ей хотелось услышать его.
— Целая толпа! Мы с тобой съездим в храм позже. Все идет как положено, прихожане у нас просто замечательные. А сейчас давай домой, я тебе все расскажу.
— Нет, я не могу. — Мисако решительно ступила на педаль, готовая сорваться с места. — Хотя бы посижу одна с дедушкой, пока никто опять не пришел.
— Погоди! — задержала ее Кэйко. — Вечером я говорила с матерью Хидео. Его самого не было дома, но она обещала, что приедет вместе с ним в четверг на похороны. Я сказала, что ты сегодня позвонишь.
— Спасибо. Ну, пока, увидимся.
Велосипед дернулся и покатил вперед. Кэйко, вздохнув, медленно двинулась сквозь туман по направлению к дому.
Младший священник Конэн так выбился из сил, что проспал время, когда нужно было бить в колокол. Кэнсё не стал его будить и тихонько направился во двор, чтобы сделать это самому. Он так и не ложился спать, но чувствовал себя полным сил. Какой-то невероятный прилив энергии не давал сидеть на месте, побуждая к активности. Проходя по коридору, монах заглянул в главный зал. Свернувшись калачиком и подложив пухлую руку под розовую круглую щеку, Тэйсин невинно похрапывал, привалившись к гробу Учителя. Кэнсё вздохнул. Да, нелегко будет этому добродушному увальню на месте практичного и прозорливого старого настоятеля. Монах подошел к спящему и слегка тряхнул его за плечо. Тэйсин встрепенулся, его взгляд был тусклым и безжизненным, как у слепого.
— Пойдемте, Тэйсин-сан, — мягко обратился к нему Кэнсё. — Я провожу вас в вашу комнату, вы ляжете в постель и отдохнете как следует. Здесь не нужно спать.
Толстяк растерянно моргнул и с трудом поднялся на ноги, опираясь на руку высокого монаха.
— Спасибо, — пробормотал он и поплелся к себе.
Туманная дымка окружала долговязую фигуру Кэнсё, словно марлевая завеса. Поднявшись на башню, он повернулся к колоколу и склонил голову в молитве. Слова механически срывались с губ, почти не оставляя следов в сознании. Мысли бились, словно в клетке, среди событий вчерашнего дня. Энергия пульсировала в теле, не находя выхода и вызывая болезненное чувство. Неожиданная смерть Учителя, страдания Мисако, его собственная вина… И зачем только он поддержал желание Мисако участвовать в церемонии! Почему не предвидел опасность? Перед глазами стояло лицо молодой женщины, которая, очнувшись, нашла рядом с собой мертвого деда. Ужасно, ужасно! А ведь все могло сложиться иначе! Если бы…
Несмотря на утренний холод, все тело горело, как ошпаренное кипятком. Оттягивая ворот кимоно, монах по очереди высвободил руки и сбросил одежду с плеч. Оставшись обнаженным до пояса, он неподвижно застыл перед колоколом. Сжатые кулаки побелели от напряжения, худые ребра торчали наружу, лицо сжалось в маску разъяренного самурая, готового поднять меч. С утробным рыком он схватил веревку, качнул тяжелый брус и изо всех сил обрушил его на начищенную бронзовую поверхность. Колокол оглушительно взревел, словно протестуя. «Если бы! — крикнул монах в темноту. — Если бы!» Яростно дергая веревку, он бил снова и снова, даже не выжидая положенных полутора секунд между ударами, выпуская наружу накопившуюся энергию. Колокол отвечал мощным волнующимся гулом. Лишь к шестому удару возбуждение Кэнсё начало утихать, и звучание приобрело знакомый мелодичный тон.
