Валерий Вотрин - Последний магог
— Осторожней, друг Языгу, тут круча!
— Смотри под ноги, брат Шепчу, тут обрыв!
А ночь была — не видно ни зги. Прошли мы так сколько-то, и вдруг выглянула луна. Это было так: мы идем, ведем лошадей в поводу, переговариваемся тихими голосами, часто останавливаемся, чтобы ненароком в пропасть не свалиться, — и тут выглядывает луна.
И оказывается, что стоим мы посреди ровной местности. И даже если сто лет будешь искать, то ни одной пропасти вокруг не найдешь. А если будешь ждать другую сотню лет, то, может, дождешься, что вылезет вблизи какая-нибудь одинокая горушка, но чтобы ей дорасти до самых до небес — тут придется ждать третью сотню лет, и то не дождешься.
Застыли мы с Языгу, пораженные этим зрелищем. А зрелище, если честно, не особенно поразительное. Степь кругом. Самая настоящая степь земли Магог. Мы даже засомневались. Но потом, переглянувшись и посоветовавшись, перестали сомневаться. Потому что ночь была все-таки не та, и луна была не та, и воздух был злее.
А главное — неподалеку, не очень далеко, но и не очень-то близко к нам приближаясь, стояла пара псоглавцев. Были они ростом с нас, вот только вместо человеческих голов были у них на плечах собачьи. Стояли эти псоглавцы, и смотрели на нас, и ничего не говорили.
Мы им не очень-то удивились. Луна заставила нас изумиться гораздо больше. Да мы никак прийти в себя не могли! Нет, это надо же: бредем на ощупь, еле ноги переставляем, в пропасть упасть боимся, как дураки, — а оказывается, что гор и в помине нет, бредем по совершенно ровной местности, и бояться нечего. Во смех-то! А между делом оказались рядом какие-то псоглавцы. Песья голова у них вместо людской. Такими уж их на свет мать родила. Ну, стоят и смотрят, что с них возьмешь. На двух магогов-буторов смотрят, горы перешедших. Тут всякий бы засмотрелся.
И пошли мы мимо них спокойно.
Не то чтобы мне псоглавцев каждый день доводилось видеть. Я их и не видел никогда, только слышал много. Да, много удивительных историй приходилось мне про них слыхивать. И мать мне про них рассказывала, и тот человек, с чьих слов она мне про них рассказывала, вполне доверия заслуживал. Не пустой был балабон — он их своими глазами видел. Но вот и я их увидел, и что же? Ничего особенного. Песья голова у них на плечах вместо людской, только и всего.
Вот продолжили мы свой путь и видим: псоглавцы за нами следуют. Идут себе и иногда воздух нюхают. И мы идем. Подумаешь — псоглавцы у нас позади. Мы и не такое видели. Главное, что луна светит, и дорогу видать, и не надо спотыкаться и ногой впереди щупать.
Так мы прошли немного и заметили, что местность вокруг изменилась. Начались холмы, и на склоне одного увидели мы небольшое селение. Очень оно нам издалека приглянулось — домики маленькие, стены белые, крыши соломой крыты.
Но не успели мы к нему приблизиться, как поднялся нам навстречу страшный лай. Казалось, само селение взялось нас истошно облаивать. Из каждого славного домика доносился свирепый лай, и гавканье, и заливистый тявк. А позади нас те двое тоже подняли лай, да еще как — с подвыванием, подняв острые морды кверху, к луне. Весьма неприятно было это слышать. Хотелось сказать: мы столько историй про вас слышали, столько легенд, вообще думали, что вас на свете не существует, — а вы не только существуете, вы еще нас облаиваете. Нет, не на такой прием мы надеялись, совсем не на такой.
Поэтому поскорее вскочили мы на коней и пустились прочь, от негостеприимного селения. Пес с ними, думали мы. А между тем одолевал нас голод такой, что мы готовы были кости грызть. Поэтому, когда впереди показалось другое селение, очень похожее на первое, мы спешились и вошли в него, прижав руки к груди в знак почтения.
Однако дома были пусты. Нигде не горело ни огонька, пусто было и мертво в том селении. Лишь громадные полчища блох набрасывались на нас, стоило нам зайти в какой-нибудь дом. И только когда из одного жилища послышалось тихое скуление, мы догадались, в чем дело.
— Сдается мне, друг Шепчу, — сказал мне Языгу, — что скосила их эпидемия чумки. Надо убираться отсюда, да побыстрее, а то подхватим мы эту гиблую хворь.
И мы убрались, прихватив в одном доме запасы сушеного мяса. К утру преодолели мы страну псоглавцев. Взошло солнце и застало нас на краю пустыни.
Много я слыхал про ту пустыню. Рассказывала мне про нее мать, рассказывали про нее шаманы, рассказывала про нее Нишкни. Рассказывали главным образом про то, что пустыня эта великая пуста, только песок да колючий кустарник да дерево-скунсоул, шибко ядреное на нюх.
И еще слыхал я, что обитает в той пустыне зверь вероблюд — собой огромен, на спине два горба, и глаза как у быка, и зубы как у крокодила, и шея как у змея, и норов как у варана. И подступает этот удивительный зверь к путникам и строго с них спрашивает. И не пьет, не ест, и весьма сурово относится к тем, кто, идя через пустыню, пьют и едят. Потому что считает зверь вероблюд, что те, кто идет через пустыню, обязаны держать строгий пост, ибо для этого пустыня и создана.
Зная это, мы совсем немного поели сухого мяса и попили воды. Идти по сыпучим барханам было тяжело, ноги завязали в песке, лошади завязали в песке, солнце палило. А главное — скоро мы потеряли дорогу. Не было в этой пустыне ни вех, ни ориентиров, она действительно совсем пустая была, пустыня эта, лишь барханы да кустарник колючий да деревья-скунсоулы, такие запашистые, что глаза ест, когда мимо проходишь.
И тут, когда брели мы так, сами не зная куда, увидели вдруг, что кто-то бежит к нам издалека по гребню бархана. Бежит он споро, ровно, высоко задрав голову. И когда он подбежал к нам, увидали мы, что это не кто иной, как зверь вероблюд. А он задрал голову да как гаркнет с высоты:
— Веру блюдете?
А мы ничего ответить не можем. Потому что испугались. Потому что очень страшный он, вероблюд: на спине у него два горба, а глаза как у крокодила, а шея как у быка, а хвост как у змея, а норов ну точно вараний.
— Чего молчите? — кричит. — Спрашиваю в последний раз: веру блюдете?
— Блюдем, блюдем, звере почтенный, — блеем в ответ.
— А как блюдете? — подступает он ближе. — Купно или с оговорками?
— Купно и с оговорками, — отвечаем ему в один голос.
— А если купно, — не отстает, — то целокупно ли? И если с оговорками, то с какими?
Тут Языгу собрался с духом.
— Целокупно и сообразно, — отвечает, — согласно и стократно, слезно и совместно.
— А оговорки? — подступает зверь.
— А оговорки, — отвечаю твердо, — безоговорочные, соответствующие предписаниям и согласованные.
Тут только зверь успокоился.
— А, — говорит, — если согласованные, то хорошо. Это хорошо, когда оговорки согласованы. Но подождите, — вдруг нахмуривается, — а согласованы с кем?
— Согласованы с надлежащими властями, силами и органами, — отвечаем в один голос.
Тут зверь совсем успокоился. Даже удивился.
— Сколько живу, — говорит, — таких путников еще не попадалось, чтобы оговорки согласовали. Да у всех ли властей вы прошли согласование?
— Оговорки нами согласованы, — отвечаем мы твердо, — во всех отделениях, подразделениях и инстанциях, включая вновь созданные.
— Надо же, — удивляется зверь. — И пост держите?
— Пост, — отвечаем, — приходиться держать. Потому что припасов мало. А о воде забыли уже, как ее пьют.
Надо сказать, что моментально мы смекнули — о каком-то другом посте говорит зверь вероблюд. Великие Духи действительно завещали магогам в определенные месяцы держать строжайший пост, например летом, когда ничего, кроме мяса, есть нельзя. Ни хлеба, ни молока, ни рыбы, ни птицы, а только жирное мясо, которое очищает разум, просветляет душу и укрепляет руку храбрых воинов. И пить хмельное при этом Великие Духи велели, потому что иначе нельзя. Хмельное усыпляет крамольные мысли и обостряет храбрость. И такой строжайший пост держали все взрослые мужчины-магоги, способные держать меч. Женщины же наши держали пост помягче — им дозволялось есть все, кроме птицы. Птица в небесах летает, она Великим Духам приятна.
А зверь вероблюд тем временем удовлетворенно замечает:
— То-то же. А то мне тут закручивают, что, мол, пост держать неподобно. Как же неподобно, если я его держу? Всю жизнь держу и жалоб не имею… Ну что, проводить вас куда?
— Проводи уж, душеполезный звере, — просим.
Хмыкнул он на это, еще раз оглядел нас с головы до пят как бы в сомнении и повел. Идет впереди, споро, легко, голова высоко задрана, а мы за ним поспешаем, неуклюже в песке увязая. А он нас по дороге учит:
— Не пустыня следует говорить, а постыня. Эту пустыню филологи придумали. Есть такой вредный род ученых. То есть все ученые вредные, но эти вредные особо. Они слова переиначивают. А ведь в природе как: придумал слово, а следом и предмет может появиться. Тут ведь большая осторожность нужна. А этим все одно — переиначивают слова почем зря. Вот все и думают теперь, что пустыня — потому что она пустая. А на самом деле она — постыня, тут держат самый строгий, самый верный, самый праведный пост. Поститься должны в постыне, вот что. А что получается? Пустыня пустая, никто сюда не идет, вокруг ни души, потому что пустой придумали пустыню, самого главного недопоняли. Все держат пост абы где, там и сям, в различных и разнообразных местах, в миру и в жиру, где надо и не надо, а чаще всего вообще поста не держат, а держат собак, кошек, пчел, камни за пазухой, себя в руках и язык на запоре. Нет бы самым серьезнейшим образом отнестись к очищению душевному, просветлению, молитве! Нет, слова выдумывают. По мне, филологов этих, которые слова придумывают и обдумывают, в постыню надо на месячишко — враз у них мозги на место встанут. Разумеете?
