Жан Эшноз - Я ухожу
Занимаясь осмотром пациента, Саррадон сообщил, что после того как больного срочно доставили в больницу, ему пришлось сделать множественное шунтирование под наркозом; операция прошла великолепно. И в самом деле: когда сестра откинула простыни и начала менять ему повязки, Феррер обнаружил длиннющие швы вдоль левой руки и левой ноги, а также посреди грудной клетки. Швы были красивые — первоклассная работа! Они напоминали тонкую оборочку английского кружева времен Ренессанса, или шов на женском чулке — с изнанки, или строчку, написанную мелким ровным почерком.
— Порядок! — констатировал врач, кончив осмотр. — Заживает неплохо, — добавил он, просматривая температурные листки, висевшие в ногах кровати, пока сестра облачала Феррера в пижаму, воняющую жавелевой водой. По словам Саррадона, ему придется еще два-три денька провести в отделении интенсивной терапии, после чего он будет переведен в обычную палату. Откуда сможет выйти через пару недель. Посещения разрешены. Тем временем за окном стемнело.
На следующее утро Феррер и в самом деле почувствовал себя немного лучше и начал раздумывать, кому бы из знакомых сообщить о своем положении. Он сразу же отмел кандидатуру Сюзанны, которая уже полгода не давала о себе знать и вполне могла не откликнуться на его призыв. Предпочел также не беспокоить родных: они давно уже превратились в разрозненный отдаленный архипелаг, мало-помалу затопляемый волнами жизни. По правде говоря, больше у него особенно никого и не было; Феррер решил, что нужно хотя бы позвонить днем в галерею. Правда, Элизабет уже привыкла к его неожиданным кратким отлучкам и теперь сама отпирала галерею и улаживала текущие дела, но ей все же не мешало бы знать, где он находится. Впрочем, это не к спеху. И вообще следовало бы закрыть галерею до его выздоровления — все равно мертвый сезон. Да, завтра он скажет ей об этом. Феррер уже собрался было соснуть, как вдруг сестра неожиданно объявила, что к нему пришли. Феррер машинально попробовал привстать на своем ложе, но убедился, что не способен на это, слишком слаб.
И тут вошла молодая женщина, узнать которую ему было тем более трудно, что со времени их первой встречи на улице 4-го Сентября она успела переодеться и теперь носила топик в желто-голубую полоску и юбку более интенсивного голубого цвета, с разрезом чуть ли не до талии. А еще — туфли на плоской подошве. Одна из бретелек топика упрямо норовила соскользнуть вниз. Однако женщина была все так же мало накрашена. После нескольких секунд неловкости Феррер наконец признал ее. Он чувствовал себя крайне непрезентабельным в больничной пижаме и машинальным жестом попытался хотя бы пригладить волосы, местами склеенные липким раствором во время энцефалографии, сделанной, видимо, после его доставки в больницу.
Несмотря на падающую бретельку, высокий разрез юбки и общий вид молодой женщины, явно способный вызвать определенного рода интерес, Феррер сразу же инстинктивно почувствовал, что между ними ничего не будет. И так же, как он созерцал, едва поднимая веки и борясь со слабостью, медсестер, чисто теоретически размышляя, есть ли под их халатами еще что-нибудь текстильное, так и эта посетительница волновала его не больше, чем, скажем, монахиня-визитандинка; кстати, в этом отсутствии макияжа и впрямь было что-то монашеское. А может, он невольно осознал, что она слишком хороша для него, такое тоже бывало, но нет, скорее всего, просто она не в его вкусе.
Незнакомка объявила, что посидит пять-десять минут, не более, что она всего лишь хотела узнать, как он себя чувствует, а адрес узнала от парней из Службы спасения. «Ну вот, мои дела, как видите, неплохи», — ответил Феррер с бледной улыбкой, за неимением лучшего вяло указывая на капельницу и кислородную маску. Затем они побеседовали о разных пустяках; женщина явно была несловоохотлива и все жалась к двери, словно каждую минуту собиралась выйти. Перед уходом она спросила, не желает ли он, чтобы она навестила его еще раз. Он согласился, но крайне неохотно; он не понимал, что ей нужно, этой девице, зачем она утруждает себя визитами к нему.
Все три дня, что Феррер проведет в отделении интенсивной терапии, молодая женщина будет навещать его, всегда днем, в одно и то же время, проводя в палате не более четверти часа. В первый день она расположится в массивном потертом кресле из пластика, которое придвинет к постели. Затем, встав, она задержится еще на минутку у окна, теперь открытого и по-прежнему обрамляющего далекое дерево, откуда вдруг звонко щебетнет птица, взбудоражив изумрудную листву. На второй и третий дни женщина сядет в ногах кровати, и впрямь слишком туго заправленной; все время, что она просидит там, Феррер не посмеет шевельнуться и будет лежать недвижно, боязливо поджав пальцы ног под жесткой, как брезент, простыней.
Но на третий день, перед тем как посетительница уйдет, он все-таки спросит ее имя. Элен. Ага, Элен, ну хорошо. Совсем неплохое имя. Чем же она занимается в жизни? И женщина слегка запнется перед тем как ответить.
25
Тем временем Баумгартнер пытается запарковать свою машину перед большим отелем на берегу моря, в местечке под названием Мимизан-Пляж, на северо-западе Атлантических Пиренеев, на границе территории, которую он за последние недели исколесил вдоль и поперек. Отель не очень-то шикарный, но в разгар сезона трудновато найти что-нибудь приличное, — даже и эта гостиница уже полна под завязку, и его просторная стоянка пестрит иностранными номерами; Баумгартнер хвалит себя за то, что догадался забронировать номер.
Итак, он медленно едет по дорожкам стоянки, то и дело встречая пары и целые семьи в коротких пестрых одежках, спешащие к морю. Солнце нещадно палит прямой наводкой, асфальт плавится под ногами, и дети, идущие босиком, подпрыгивают и визжат. Свободных мест на стоянке нет, ни одна машина не отъезжает и еще долго не отъедет, Баумгартнер мог бы и занервничать, но он никуда не спешит, напротив, — поиски парковки разрешают ему убить время. При этом он старательно избегает мест с пиктограммами, изображающими инвалидное кресло. Не то чтобы Баумгартнер был так уж привержен гражданскому долгу или питал сочувствие к инвалидам, нет; скорее им движет инстинктивный страх каким-то образом заразиться от них этим несчастьем и самому оказаться в положении калеки.
Пристроив наконец свой «фиат», Баумгартнер вытаскивает из багажника чемодан и направляется к гостинице. Ее фасад, вероятно, только что перекрасили: кое-где по углам еще видны свежие подтеки, а в холле царит острый крепкий запах известки — так пахнет свернувшееся молоко. Да и вокруг здания можно увидеть следы недавней стройки — грязная целлофановая пленка в контейнерах, стоящих по углам автостоянки, доски с кляксами цемента и прочий мусор. Портье, которого словно тоже затронул ремонт, украсив его лоб созвездием красных пятен, лихорадочно скребет правое плечо, отыскивая в книге бронь Баумгартнера.
Номер темноват и неуютен, мебель — шаткая и колченогая — выглядит ненастоящей, как театральный реквизит, продавленная кровать напоминает гамак, а занавеси не совпадают по размеру с окнами. Над диванчиком, жестким даже на вид, красуется мерзкая литография с изображением нескольких цинний, но Баумгартнера все это не интересует: он идет прямо к телефону, бросая свой багаж на ходу, как попало, снимает трубку и набирает номер. Вероятно, линия занята, ибо он с недовольной гримасой вешает трубку, скидывает пиджак и бродит вокруг чемодана, не открывая его.
Через несколько минут он идет в ванную, чтобы помыть руки; любое прикосновение к кранам вызывает громоподобную пляску Святого Витта всей водопроводной системы отеля. На обратном пути Баумгартнер скользит и оступается на мокром кафеле. В номере он первым делом раздвигает портьеры и, выглянув наружу, констатирует, что окно выходит в нечто вроде колодца, душного и темного колодца, смехотворно узкого и, вдобавок, закупоренного сверху грязным стеклом. Это уж слишком; Баумгартнер, снова успевший вспотеть, берется за телефон, звонит портье и требует другую комнату. Портье, все еще продолжая чесаться, указывает ему единственный свободный номер этажом выше, однако никто из обленившегося персонала гостиницы и не думает заниматься багажом клиента, и ему приходится самому тащить свой чемодан по лестнице на новое место жительства.
Этажом выше сцена повторяется один к одному: Баумгартнер вновь пытается дозвониться, но линия по-прежнему занята. Он опять готов занервничать, но вовремя успокаивается, открывает чемодан и раскладывает свои пожитки в темном шкафу и еловом комодике. Затем осматривает новую комнату, в точности повторяющую убранство прежней, разве что циннии на литографии сменились крокусами. Зато окно теперь выходит на угол автостоянки, так что в номер кое-как проникает солнце; вдобавок, Баумгартнер сможет теперь наблюдать за своей машиной.
