Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов
МАТЬ. Ушел, старый упырь… не с добром пошел. Был чуть помоложе – напьется, бахвалится… в день по двести человек расстреливал. Поперли его в 53-м… сорок семь лет было. В неделю поседел как лунь… исхудал… уши проклятущие до плеч висели. Приладился, турок, по-другому людей изводить. Мрут в доме молодые мужики… опять чернеет… губы красные… вурдалак поганый!
ТЕТЯ ТАЯ. Я ему – Валерьян Софроныч, надо бы зубы вставить! Что ж все на терку-то! А он как разинет пасть – там четыре клычища! Господи, Твоя воля! Кабы не ты с Генкой, уехала бы назад в Бологое щебенку под шпалы подсыпать!
МАТЬ. При Евгении Валерьяныче в его комнату не вхожу. Заглянула однажды… веник забыла… черный волчище метнулся. С вечера подремлет вполглаза… ночью его нет… бегает с хвостом по Кутузовскому проспекту.
ТЕТЯ ТАЯ. За Генку страшно! Чуть отвернусь от мясорубки – ест сырой фарш! Что будет! Отец на него волком, дед задарил. Подарки его аспидские!
МАТЬ. У деда-то душегубские дела лучше идут… как огурчик. А Евгений Валерьяныч облысел… пожелтел, сморщился… поседел.
АВТОР (вполголоса, в сторону). Ну конечно! Пожелтел, бедняжка! Пить надо меньше. Поседел! Жаль, что не посидел. Вчерась в полночь седой волк бежал по разделительной полосе серед Кутузовского проспекта. Гаишник заикой остался.
ТЕТЯ ТАЯ. Генка слабенький, трусливый, угрюмый. Никогда в глаза не глядит. Весь день над тетрадками, гулять не выгонишь. И то еле-еле. Двойки.
Раззуделась, как комар над болотом. Обе хороши, идиотки провинциальные (из лексикона отца). Гена лучше их знает, что ему многого недостает – ума, и силы, и смелости. Усердия хоть отбавляй. Нужно бы еще что-то вдобавок… ну, там, клыки, когти… или наган. Лучшего ученика Сережку Лаптева из автомата: та-та-та-та-та-та-та! Наглый, рот до ушей! Один урок во время другого готовит, и всё без ошибок. Знай гуляй, румянец во всю щеку. Учительница из себя выходит, а придраться не к чему. Гену она тянет – не вытянет… он все равно тонет. Ребята хмыкают… центральная школа… всех к стенке! Ба бах! Гена будет начальником, и не над двумя подчиненными. Сзади подпихнут, спереди подтащат. Строгим начальником. Как, вы этого не выполнили? Разве я не ясно сказал? Под расстрел! Все будете работать с утра до ночи, как я! Потом под одеялом трястись от страха (тоже как я). Гена давно уж вслух и с напрягом пушит воображаемых сотрудников. Тотчас заболело горло. Хрипит, давится. Прибегают клуши, щупают ему лоб, уводят в свою шептальню. Сегодня обошлось без отцовского нагоняя. Две сиделки молча вяжут при свете ночника, мотают бесконечные клубки. На мужской половине кто-то шибается об стены. Гена не верит бабьим россказням (язык деда). Вампиров не существует в природе (со слов учительницы). Как там у Пушкина: в темноте пред ним собака на могиле гложет кость (ее же). Все эти вовкулаки, оборотни – суеверье (тот же источник). Пионеры не боятся волков (с пластинки «Петя и волк»). Гена жмется к спинке стула, хватается за пионерский галстук, выглаженный тетей Таей. На всякий случай, если отцу вздумается заглянуть. Не вздумалось. Вот дед, Генин идеал, любит своих – сына и внука. А чужих – всех в расход! Гена тоже будет… что же он будет? Девчонок он ненавидит. Младенцы ему мерзки… вонючки… хуже кошек. Да, овчарку он заведет! Фас! Фас! Взять! Всех беспечных умников, дерзких силачей. Вот дедушка недавно положил глаз на хоккеиста. Тот на лестнице ботинки чистил и свистел – заливался: «Не слышны в саду даже шорохи». Дедуля дал ему шороху. Днем на площадке стояла черная крышка с оборками и у подъезда играли: там, там, татам, там, татам, татам, татам. Дедушка-дедушка, а почему у тебя такие большие зубы? Гена отворачивается к стене, крепко зажмурив глаза. Он не хочет разглядывать в полумраке пугающую картинку, напечатанную на шелке. Бесконечное белое поле. Далеко на горизонте одна избушка и две елочки. Давит низкое серое небо. На переднем плане дети лепят снежную бабу. Если придет волк , что тогда?
* * *День был долгий – чего только не было. Володя пришел из школы с небольшим синяком на скуле и разбитыми костяшками пальцев. Но никакого гнева и даже воспоминанья не принес – где это его так угораздило. Мама Зоя и мама Тоня – две беспутные материны подруги по детдому в Башкирии – для виду его побранили. Впрочем, тут же улеглись спать на ихние две кровати, мамину и Володину, никак не объяснив своего отхода ко сну именно в это время и именно в этом месте. Пришла с вечерней смены мама Галя. Не выказала удивленья по обоим пунктам – Володиной драки и захрапа своих товарок. Накрыла ужин себе и сыну, даже не спросив, а покормили ли его эти свистушки. Известное дело – нет, какой с них спрос. Не буянят, и ладно. Постелила малому на стульях, себе на единственной оставшейся полоске пола. Сложила вдвое ватные одеяла – их полно, сама стегала в больших пяльцах.
МАМА ГАЛЯ (укрывая синяк одеялом). Пенять не на кого. Сама на удалого сынка напросилась.
ВОЛОДЯ (высовывая синяк из-под одеяла). Расскажи, ты обещала.
МАМА ГАЛЯ (укладываясь, как собачка, подле сдвинутых стульев). Этих двух красавиц привезли зимой сорок второго. Я уж лет пять там росла и в школу пошла. Сидят шесть пацанов, мамка твоя седьмая. Один на один всех лупила, кроме Германа Иванова. С ним не связывалась – себе дороже. Соберутся вшестером – сжималась в комочек и терпела. Ну вот, шел мне двадцать пятый год, ни кола ни двора. Московское общежитье, в комнате мы три дурочки и еще три таких. Написала Герке в Ангарск – приеду в гости.
ВОЛОДЯ. И приехала?
МАМА ГАЛЯ. Как приехала, так и уехала. Отчество тебе записали по дедушке. У меня у самой вместо метрики справка… Мазаева Галина Федоровна родилась седьмого апреля 35-го года. А где – у деда в бороде. От каких таких родителей… Спи, мне завтра с утра.
Володя нарочно поворачивается на левый бок, на синяк, чтоб, открыв со сна глаза, сразу увидеть белый весенний день.
* * *Геннадию Евгеньичу сорок пять лет. Седой, кудрявый, бородатый, хорошего роста и сложенья. Внешне совсем окреп. Внутри все больное после детских ангин, а пуще из-за комплекса неполноценности. От зависти и ненависти, распространяемых на весь свет. Выигрышную внешность портит красная сыпь на лице – honni sois qui mal у pense. Нечто вроде аллергии на самого себя. Спасает дежурная интеллигентная улыбка – откуда что берется. Между нами: бабушка из бывших. Ну уж Валерьян Софроныч ей помог пораньше со света убраться. Уж он ей веку сократил, будьте благонадежны. Не зажилась, сердешная. Губы Г. Е. много краснее лица и вытянуты в трубочку. Такое впечатленье, что он сейчас кого-то поцелует в задницу. Шила в мешке не утаишь – наследственный вампиризм. По-прежнему сторонится женщин. Не имеет с ними никаких отношений, кроме служебных. Природа заартачилась – не хочет умножать злокозненную вампирскую популяцию обычным человеческим путем. Формально Копылов-младший рыцарственен, на деле мечтает вцепиться зубами в горло любой миловидной даме. Глядит на шею собеседницы, не выше и не ниже. Та непроизвольно закрывается руками, как юная хозяйка коварного пса Вулли. Сотрудницы Геннадия Евгеньича охотно носят свитера с высоким воротом, водолазки и бархотки.
Маленьким начальником Г. Е. стал буквально на днях. Любящий дед давно открыл связь КГБ – космос. С трудом организовал хмурого вовкулака. Тот откопал линию Минэнерго – космос. Неутомимый чернявый изверг отомкнул сейф. Достал нехорошего происхождения золотишко – колечки, сережки, коронки. Сварганил внуку две защиты подряд по теме «Прием энергии из космоса». Где-то на закрытых советах, при закрытых дверях. Г. Е. первый раз откуда-то переписал, второй раз скачал. Вопросы и ответы, как водится, отрепетировали заранее. Но и в таком режиме внук выдохся. Сам он к подпитке космической энергией совершенно неспособен. Занемог от бесконечного сиденья в душных помещеньях, от непосильных для слабого мозга напряжений. Жизнь превратилась в страданье. Все приходится брать опять-таки задницей. И снова honni sois qui mal у pense. Его карьера до последнего времени топталась на месте – он опоздал родиться. Такие стертые люди хорошо шли при советской власти. Хорошо, но не быстро. Кто денег, места и чинов спокойно в очередь добился… А ему в 85-м было двадцать восемь. По меркам брежневского времени еще не возраст. Только-только скончалась мать, едва дожив до пятидесяти. Женское убежище уж разгородили тогда пополам, благо было два окна. Геннадию досталась половина, соседствующая с отцовской страшной комнатой. В образовавшейся угловой умирала на руках сорокачетырехлетней сестры безнадежно больная. Схоронив ее, тетя Тая забилась, как раненая птица, промеж двоих заведомых ведьмаков и молодого сыроядца. Не решаясь оставить Генкину душу на окончательную погибель, она семнадцать лет откладывала отъезд в Бологое. Без конца собирала и разбирала нехитрые вещи. Пойти в церковь боялась. Думала – ей при таком родстве вход заказан. Молилась втихаря, на ночь крестила порог. Молча прислуживала, не сдымаючи глаз от посуды. В магазине лишь роняла по делу несколько слов. Соседи еще со времен заселения дома были не расположены к беседам. Чужие дамочки какого бы то ни было возраста никогда не забредали в квартиру номер девяносто три. Жребий тети Таи был жалок на всю катушку.
