Джон Гарднер - Осенний свет
Эти слова возымели на мистера Нуля могучее действие. Слезы потоками заструились по его щекам, костяшки дико затрещали.
– Человек ведь! – повторил он, смеясь и рыдая. – Человек ведь! Видит бог! Жуткое дело!
Он трещал костяшками, качал головой и в конвульсиях поджимал к животу колени. Питер Вагнер успокоился и, задумчиво прикрыв ладонью рот, следил за удивительным представлением.
– Ты сбрендил! – сказал он.
– Я сбрендил, – сказал мистер Нуль. И залился таким трагическим хохотом, что стул под ним опрокинулся и остались видны только дергающиеся подошвы. Опасливо обойдя угрей, Питер Вагнер подошел к письменному столу и наклонился, чтобы получше рассмотреть мистера Нуля. Коротышка бился, дергался, извивался и едва что не лопался от смеха. Но вот наконец он стих. Они смотрели один на другого, сблизив лица на расстояние двух футов: красноглазый мистер Нуль на полу снизу вверх, Питер Вагнер, стоя, внимательно, сверху вниз, как Зевс на Сарпедона.
– Оклемался? – спросил Питер Вагнер.
Мистер Нуль поджал губы, поразмыслил, кивнул.
– Давай помогу встать.
– Я жил в большом напряжении, – стал оправдываться мистер Нуль, снова усевшись за стол. И тут же поправился: – Я постоянно живу в большом напряжении. – Он украдкой взглянул на Питера Вагнера: поверил ли? – Я атеист.
– Понятно, – сказал Питер Вагнер.
Мистер Нуль отвел глаза, сложил ладони, победив желание щелкнуть костяшками.
– С тобой приятно поговорить, – сказал он и снова скользнул взглядом по Питеру Вагнеру, а потом в сторону.
Рот Питера Вагнера растянула болезненная улыбка.
– Меня, понимаешь, что расстроило... – Мистер Нуль подыскивал слова, кусая губы и сводя зрачки к переносице. Вид у него вдруг стал такой виноватый, что Питер Вагнер даже оглянулся, почти готовый увидеть у себя за спиной того старика в долгополом черном пальто, вновь подкравшегося, чтобы обрушить ему на голову тяжелую трость. Но сзади ничего не было, вернее, ничего, кроме стола с угрями, электропроводки и запаха. Вернее, запахов. Запаха было два разных, осо-знал он теперь. Один зоологический и еще какой-то... Запах чего? Он напрягся и наконец вспомнил: запах марихуаны! Он глубоко вздохнул, чтобы подтвердить свое подозрение, и у мистера Нуля испуганно полезли кверху брови.
– Я ученый, – сказал мистер Нуль, цепляясь за рукав Питера Вагнера. – Естественные науки – моя радость и мое проклятье. Ты можешь себе представить, что было бы без них с цивилизацией? В современном мире изобретатели заняли место бога. Тебе это понятно? Смотри сюда! – Он спрыгнул со стула и подбежал к столу с угрями. – Гляди! – повторил он, раскинув руки, растянув и опустив углы рта. – Угри, – произнес он с любовью. – Если бы мы могли овладеть их энергией... – Он повернул какие-то рычаги. Зажегся красный свет. – Следи за стрелкой, – распорядился он, ткнув пальцем в какой-то прибор слева от Питера. На шкале прибора стояли цифры от нуля до пятидесяти тысяч вольт. – Я только поворачиваю вот эту ручку и щелкаю их по носам, – он повернул, – и – дзык! – приборы загудели, стрелка подскочила чуть ли не до самого верха.
– Ух ты, – сказал Питер Вагнер.
– Да, – вздохнул мистер Нуль, потирая руки. Угри поизвивались немного и утихомирились. – Потрясные звери, угри. Могут жить и в воде и на суше, дешевы в содержании, грязи от них мало...
И он, улыбаясь чему-то, погрузился в задумчивость.
– Очень интересно, – сказал Питер Вагнер. На вид это была большая гадость: похоже на змею и на акулу, с плоским, как у слизняка, брюхом, а цвет – вроде поезда надземки, проносящегося сквозь плотный туман.
– Кто овладеет этой энергией, будет знаменитый человек. Знаменитее Бенджамина Франклина, – сказал мистер Нуль.
– Надо думать. – И вежливо: – Вот ты бы и взялся.
– Ха. – Нуль засунул руки в карманы и посмотрел хмуро, но хитровато. – Думаешь, это так просто?
По тому, как дернулся у него подбородок, Питер Вагнер понял, что попал в чувствительную точку. Он попытался пойти в обход:
– Ну, по крайней мере...
– Мистер Вагнер, – оборвал его мистер Нуль. Он вернулся к письменному столу и, заложив руки за спину, остановился спиной к Питеру Вагнеру. – Изобретательство – безнадежное занятие. Оно развращает душу. Как и всякое другое. Эх, я б тебе порассказал! До чего это все казалось соблазнительно, до чего хотелось изобретать, когда я был молоденький ослик, полный боевого задора. Роджер Бэкон, Фарадей, Франклин, Уатт – их имена звучали как заклинание, как шелест подола твоей девчонки, как невозможные названия ее тайных мест. – Мистер Нуль повернул к нему голову, глазки его замутились. – Ты никогда не замечал, что все открытия, сделанные человечеством, были случайны?
– Нет, не замечал, – признался Питер Вагнер.
– А факт, – сказал мистер Нуль. Выражение спины у него стало злое. Брюки на нем были такие же мятые, жеваные, как и физиономия. Он потряс кулаками, словно разжигая в себе неистовство. – Какой-то тупица, пещерный житель облепил свой очаг меднорудной глиной, и так пришел конец каменному веку. У нас есть свидетельства. Это угнетает, можешь мне поверить. Изобретение стекла, например: у Плиния описано. Один римский купеческий корабль вез... это, как его? Натрон, минеральную соду, ихний, стало быть, стиральный порошок. Причаливают к берегу, а там белый такой песок, развели матросы костер, пищу готовить, ну, камней поблизости нет, вот они и подставили под котел куски этого самого натрона, какие побольше. И пожалуйста, изобрели стекло. И таких случаев я могу тебе рассказать сотни. Душа задыхается.
– Я понимаю, – сказал Питер Вагнер.
– Взять, например, Луи Дагера. – Он уже расхаживал по каюте от стены к стене, ударяя кулак о кулак, все учащая шаги и удары. – Он много лет работал над тем, как запечатлеть на поверхности отраженный образ, и все без толку. А потом один раз оставил серебряную ложечку на металле, который у него был обработан йодом, поднимает ложечку, а изображение-то ее отпечаталось...
Салли Эббот опять наткнулась на пропуск, на этот раз в несколько страниц. «Вот досада», – вздохнула она. Пожалуй, все-таки надо бросить. Ведь чем дальше читать, тем чаще будет не хватать страниц, это на глаз видно. Она в нерешительности заглянула в книгу. И сама не заметила, как стала читать дальше, с того места, где после пропуска текст продолжался:
– ...вообще-то говоря, – ввернул Питер Вагнер. Но того было не остановить. Помешанный. Он словно вел речи о чуме, землетрясениях, смерти.
– Томас А. Эдисон, – частил он, – изобрел фонограф в одна тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, когда пытался сконструировать телеграфный репетир, чтобы в нем стрелка наносила на бумажный круг тире и точки, принимаемые телеграфным аппаратом. Оказалось, когда иголка бежит по углублениям с большой скоростью, то она вибрирует, как камертон, а это и есть секрет граммофона! В тысяча восемьсот тридцать девятом Чарльз Гудьер открыл секрет вулканизации резины только потому, что уронил по неловкости липкий шарик сырой резины в серу. А взять эту нелепую историю, когда Ачесон открыл...
– А дверь-то почему заперта? – спросил Питер Вагнер.
Мистер Нуль обернулся, смущенно потер руки.
– Дверь-то? – Он словно принялся перебирать в уме различные объяснения, но ни одно не подходило. Потом снова воодушевился и продолжал отчаянно ломиться в какую-то свою, невидимую дверь: – Но хуже всего – это как Грамме изобрел мотор. В одна тысяча восемьсот семьдесят третьем году он демонстрировал на индустриальной выставке в Вене цепь динамо-машин. По оплошности рабочий перепутал контакты, подсоединяя две машины, и, к изумлению всех присутствовавших, арматура второй машины начала вращаться: был изобретен электрический мотор.
И мистер Нуль еще сильнее прежнего топнул ногой и ударил правым кулаком по левой ладони.
– Почему дверь заперта? – повторил Питер Вагнер и напоказ подергал деревянную ручку.
– Какая разница? – На лбу у мистера Нуля выступил пот, все морщины дергались и дрожали. – Только что ты хотел утопиться, а теперь вдруг вздумал выйти подышать свежим воздухом. Нельзя быть таким непоследовательным.
Питер Вагнер задумался. Он грыз гранит исторической науки, жевал войлок метафизики и, однако же, оставался почти всегда человеком безобидным, не склонным к насилию. Чего еще нужно миру?
– Я последовательный, – сказал он. – Просто мне неохота, чтобы меня запирали с какими-то угрями. Они воняют. – И добавил: – Кроме всего прочего.
Мистер Нуль нервничал все заметнее. Он то улыбался мимолетно, похоже на всполохи дальних зарниц, то отирал со лба пот рукавом.
– Какая ирония в этом мелочном, несерьезном увлечении человека свободой. Какая близорукость. Какое заблуждение, если поставить рядом истинную свободу, то есть жертву. Ну хорошо, ты говоришь: дверь заперта. А какая дверь не заперта, по-твоему? Смех, да и только. – Он немного посмеялся на пробу, будто заблеял. – Человеческая свобода. Вот умора! – Он еще раз посмеялся. – Гордость букашки! Что такое, я вас спрашиваю, мистер Вагнер, человек? Технократ? Шагатель по звездам? Свист все это. Знаешь, кто мы? Продукт эволюции палки. Факт! Думаешь, человеческий разум слез с дерева и уразумел потенциальные возможности палки? Как бы не так! Человек случайно взмахнул палкой, и палка дала ему по мозгам! Точно! Об этом есть статья в «Популярной науке». У меня, кажется, где-то валяется. – Он отвернулся было, словно сейчас же хотел поискать, но потом передумал. – Мы ничего не делаем, мистер Вагнер. С нами все делается само.
