Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше
С тех пор я уже не могла больше обходиться без этого. Мне доставляло огромное удовольствие, когда можно было вот так проливать воду из ванны.
Когда, окончив четыре класса начальной школы, я вернулась после каникул домой, незадолго до того как мне исполнилось одиннадцать лет, моё представление об эросе было настолько неестественным, что побледнел бы даже самый изысканный теоретик эротизма, который производил когда-либо сексуальную революцию.
Секс, Волнение и Любовь, которые я потом ещё долгие годы грубо путала и соединяла одно с другим, в то время оказались для меня тремя совершенно отдельными проблемами, которые с безотчётным цинизмом воспринимались порознь.
Секс я переживала без Смятения на крыше, с Этторе и Чёрной Сиреной, Волнение без Секса — в одиночестве, в ванне Грейс и Стенли, Любовь без Секса и Волнения — по телефону с Марио.
Все три, следовательно, в какой-то совершенно фантастической форме.
Что Секс можно также назвать занятием любовью, не сбивало меня с толку.
Любовь — это совсем другое дело, она тут совсем ни при чём.
Иначе я даже отдалённо не могла бы заговорить об этом с Марио.
— Элеонора говорит, что вот так рождаются дети… Но по-моему, это неверно… Иначе у Чёрной Сирены был бы большой живот…
Марио даже рта не открыл, когда я сказала это. Я не услышала его дыхания, хотя обычно он дышал шумно.
Когда наконец он решился ответить, то заговорил как-то бессвязно, невнятно:
— Ле… Леда… но… тебе не кажется, что… говорить… о таких вещах… в твоём возрасте…
— Почему?
— …
— Марио?
— Ну…
— А почему?
— Ладно, оставим…
И хотя ответ меня нисколько не устроил, я не настаивала.
Никогда ещё он не разговаривал со мной так. Может, что-то его заботило, а может, просто торопился куда-то. Но всё же, заговорив, он должен был сказать что хотел.
Однако этого не произошло.
Он произнёс именно то, что я ожидала услышать от него уже всю жизнь:
— Сколько времени прошло…
Сколько времени прошло, я и сама убедилась в первую же неделю в средней школе. В новой. Здесь мальчики и девочки учились вместе. Парты на троих. И ни одной сестры-монахини. Только распятие, висевшее за кафедрой, на которое никто не обращал ни малейшего внимания. Нередко даже священник на уроке богословия, час в неделю. В средней школе можно учиться без Бога. Тем лучше для меня. Правда, я тайком давно уже так делала.
В первом ряду Ноэми, Людовика и я. Без передников.
И хотя в средней школе можно самим выбирать, куда сесть, мы все трое расположились за одной партой. По чисто эстетическим соображениям, пусть будет ясно.
Если бы нам предстояло решать эту задачу, исходя из наших взаимоотношений, такая геометрия конечно же не сложилась бы. Никто из нас не изменил своего мнения друг о друге за время каникул. Не поменялись и наши чувства. Мы с Ноэми любили друг друга и с удвоенной силой ненавидели Людовику.
Изменились за это время не чувства наши, а внешность. Особенно у нас с Ноэми.
Хотя наша внешность даже отдалённо не походила на умопомрачительную красоту Людовики, у нас с Ноэми тоже оказались кое-какие достижения в этом смысле.
Вот почему мы в конце концов объединились. Не из-за наших отношений, а из-за нашей внешности. Неотвратимо.
Обезоруживающая очевидность говорила о том, что мы — кто в большей мере, кто в меньшей — оказались тремя самыми красивыми одиннадцатилетними девочками в классе.
Мальчики только и делали, что шушукались у нас за спиной, и умолкали, густо краснея, стоило повернуть к ним голову, или, к своему сожалению, даже не успевали при этом умолкнуть. Они так терялись и так неловко двигались, что почти не замечалось, как они робеют при виде нашей красоты. Им так катастрофически не хватало рефлексов.
Если это были те пресловутые ровесники, относительно существования которых сёстры-монахини все четыре года держали нас в полном неведении и от которых старательно оберегали в последние месяцы, то можно было бы подумать, будто они смеются над нами.
Что касается меня, то я могла не волноваться. Мне даже в голову не приходило коснуться кого-нибудь из них пальцем. Единственное исключение, какое я допускала по отношению к ним, это чтобы они служили нам и поклонялись.
В этом, должна признать, они действительно оказались великолепны. У нас никогда не было столь же преданных почитателей, способных не только любить, что нас совершенно не интересовало, но и обожать самым возвышенным образом, какой только возможен: без стеснения.
— Леда…
— Да, Марио?
— Должен сказать тебе одну вещь…
Последний раз, когда Марио звонил мне, он сказал: «Сколько времени прошло…» Иными словами: «Как ты выросла…» Иными словами: «Ты уже совсем не маленькая…»
Если учесть, почему именно он сказал мне, что я слишком маленькая, когда мы разговаривали с ним первый раз, скрытый смысл приведённого выше силлогизма очевиден.
От мыслей, тут же родившихся, у меня закружилась голова.
Наконец-то я тоже стану его невестой.
Он был моим женихом уже пять лет и одиннадцать дней.
А что всё это время я оставалась слишком маленькой для него, никак не меняло моей уверенности, что уж он-то вовсе не слишком взрослый для меня.
Марио всегда представлялся мне идеалом.
И я любила его.
Безумно.
С того момента, как услышала его голос.
За все эти годы не было ни одного мгновения, когда бы моя любовь ослабела или приутихла.
Я оставалась верной ему всегда. Даже когда мои подруги каждую неделю менялись ролями, по очереди становясь невестами Такахиро, брата-близнеца принцессы Хико, который вначале по религиозно-политическим причинам выдавал себя за её сестру, я всегда уступала им свою роль.
И когда его заменили на Азазелло. Или на Воланда, хотя я и не могла не признать его исключительного обаяния.
Короче, ради Марио я перестала любить даже офицера эскадры Северо-Американских Соединённых Штатов Ф. Б. Пинкертона.
Неважно, сколько должно ещё пройти времени. Я готова была ждать.
В конце концов, это же не его вина.
Это я должна расти, чтобы стать его невестой, не он же.
Так или иначе, теперь, когда прошло много времени, проблемы не стало.
Вот это важное он и должен был сказать мне.
Поэтому я с нетерпением ответила:
— Я слушаю, Марио…
И уж, конечно, не ожидала того, что он произнёс.
— Мы говорим с тобой, Леда, последний раз.
В то время хуже того, что Марио не любит меня, могло быть только одно: что теперь не смогу больше любить его я.
Что Марио прекратил занятия у Руббертелли — это предпосылка, а второе — уже следствие.
Я плакала очень долго, так долго, что слёз наконец не осталось и я могла лишь коротко всхлипывать.
В последнее время я чувствовала себя настолько же повзрослевшей, насколько теперь опять вдруг ощутила совсем маленькой. Слишком маленькой. Для чего бы то ни было.
Казалось, меня внезапно катапультировали на много лет назад. Мне шесть лет. Учусь в колледже. Заперлась в туалете. Сижу на детском унитазе.
Видимо, вспомнив это, я и решила заменить самоубийство обмороком — достаточно просто задержать дыхание.
Конечно, это не принесёт полного облегчения, но состояние крайнего изнеможения, когда очнусь, позволит по крайней мере несколько часов ничего не чувствовать и не переживать, а облегчить его не смогут даже травяные настои, которые помогают маме.
Я заперлась в ванной на ключ, взялась за край раковины, в которую заранее набросала полотенца, чтобы не разбить голову, когда упаду, уставилась на себя в зеркало и задержала дыхание. Я ещё никогда не делала этого таким образом — не наблюдала, как изменится от подобного действия моё лицо.
По мере того как бежали секунды, я ожидала, что сейчас произойдёт примерно то же, что в комиксах: моё небольшое овальное лицо округлится; бледные щёки сделаются прозрачно-синими; слегка миндалевидные глаза вспухнут и выпучатся; на лбу вздуется раздвоенная, словно рогатка, вена.
Но ничего подобного не произошло.
Не знаю, как долго я изучала в зеркале это полное отсутствие каких-либо трансформаций, несомненно, однако, что в конце концов мне просто надоело так стоять.
Когда Мария крикнула, что ей нужно убирать, я сидела на краю ванной возле умывальника и всё ещё смотрела на себя, не веря своим глазам.
Должно быть, прошло несколько минут, а я всё ещё сдерживала дыхание, так и не теряя сознания, как ни в чём не бывало.
Так же спокойно, как Марио, когда говорил мне, что не будет больше звонить Руббертелли. А значит, и мне.
Если бы я по-прежнему молчала, Мария вышибла бы дверь. Пришлось прервать свой эксперимент.
— Сейчас выйду, Мария! — сказала я, выпустив из лёгких весь воздух, какой напрасно удерживала там до сих пор.
