Ассия Джебар - Любовь и фантазия
В ответ каид сказал отрывисто, с горящими глазами: Да будет на все воля Аллаха! Мазуна — город нейтральный, свободный город!.. Она одна сумела противостоять эмиру и не открыла пред ним своих ворот; она и теперь сумеет противостоять как господам, так и бандитам!
— Шериф был здесь не далее как двое суток назад! Он набрал у вас триста пехотинцев! Нам это доподлинно известно, у нас есть доказательства! — возразил раздраженно полковник, и Ришар бесстрастным тоном перевел его злобные слова.
— Я никогда не видел его в лицо! — ответил по — французски каид.
Затем, накрыв голову полой своего бурнуса из коричневой саржи, он отступил назад и растворился в толпе депутатов.
Сент-Арно был хорошо информирован, но и каид сказал правду. В предшествующие дни Бу Маза действительно останавливался у крепостных стен, принимая там своих приверженцев и почитателей, что же касается каида, то он не шелохнулся, не снизошел до местного вождя, как в свое время до самого эмира. Недруги объясняли это хитростью, а его подопечные — гордыней, унаследованной им от предков — кулугли.
И все-таки каид стал сдавать — постарел, видно. В тот день, когда Сент-Арно сыпал оскорблениями и угрозами, отряд арабской конницы во главе с агой Уарсениса, Си М'хамедом, окружил город. Едва французы ушли, как ага поспешил явиться с визитом к Бен Кадруме. На пороге он склонился в почтительном поклоне.
С минуту оба мужчины молча смотрели друг на друга: городской голова — в утреннем уборе, с суровым выражением на лице, которое не стерла даже утренняя молитва, состоявшаяся при большом стечении народа в главной мечети, откуда он только что пожаловал, а бербер с профилем хищной птицы в тоге рыжего цвета — отличие нового феодала, наделенного властью французами. Он, кого все побаивались, явился неведомо с какой задней мыслью — заверить каида в своих дружеских чувствах.
— Я до конца буду преследовать шерифа. Если бы он не убил моего друга, агу Бель Касема, после перенесенных им пыток, я бы, возможно, уверовал в его божественную миссию! Сыны города и близлежащих гор сбегаются к нему, словно обезумев… Пускай он молод и, как утверждают, отличается строгостью нравов-во что, впрочем, верится с трудом, — я все равно считаю его самозванцем!
— Как распознать ныне, кто самозванец, а кто нет? — возразил каид. — Свободы мы уже лишились, а бедам нашим конца-краю не видать!
Ага Уарсениса внезапно переменил тему, заговорив о своем старшем сыне:
— После мазунской медресе,[45] где он был лучшим учеником, мой сын учился в Тунисе и Кайруане!
Он нахваливал его ученость и отвагу, говорил, что видит в нем своего преемника. Каид ничего не ответил. «Своей дочери я ему никогда не отдам», — решил он про себя, угадав, куда клонит ага. Они распрощались, и ага удалился. В тот же день его отряд покинул обобранный, разграбленный город, снова закрывший свои ворота.
Наступила как раз середина апреля; весна проходила под знаком сражений, коротких, но частых стычек, бесконечных преследований. В базарные дни только и разговору было что о молодом шерифе и о его красе — рассказывали о татуировке на его челе, о том, что его даже пули не берут, о его быстроходном коне и пророческих словах. Вспоминали и о его лейтенантах; однажды самый прославленный из них — Иса бен Джинн — появился на площади собственной персоной.
Кормилица, ходившая в тот день за свежими травами и флаконами редкостных духов, вернулась восхищенная.
— «Сын дьявола», как его называют, служит у нашего несравненного шерифа! На щеке у него шрам, но лицо — такое худощавое, можно сказать, из одних костей — красоты неописуемой: вот уж истинный герой свободы! Должно быть, именно таким явился на заре ислама Сид Али[46] Фатиме, дочери нашего достославного пророка!..
И хотя Иса бен Джинн, говорят, жесток, это не мешает ему быть поэтом, добавила кормилица, которая размечталась затем, нередко выражая свои мысли вслух: — Рассказывают, будто в каждом племени, а может, и в каждом древнем роде Мазуны все красивые женщины грезят только о нем. Еще бы, ведь он каждой готов доставить радость, потому что, невзирая на все опасности, любит любовь не меньше, чем свободу!..
Бадра внимательно слушала описание героя.
— Если бы шериф, — молвила наконец она, — явился вдруг просить у отца моей руки, я бы, не задумываяь, тотчас согласилась, непременно согласилась бы стать его женой!
И что же, в тот самый вечер обе жены каида явились в комнату Бадры, отделанную голубой керамикой.
— Твой отец поручил нам сказать тебе… — начала первая.
— Что ага Уарсениса, Си М'хамед, просил сегодня твоей руки для своего старшего сына!
Твой отец согласился. В следующую пятницу они приедут на «Фатиху»,[47] а на другой день заберут тебя.
— Бедняжечка моя! — вздохнула кормилица, заключая в объятия обомлевшую от удивления и окаменевшую от горя Бадру.
В начале июля ага Уарсениса готовился к торжеству. В сопровождении внушительного эскорта и колясок, заполненных самыми красивыми женщинами его племени, он въехал в Мазуну. Восседая верхом на лошади, ага не сводил глаз с привратника, отворявшего тяжелые ворота, потом протянул ему свою медную чашу:
— Дарю ее тебе на память об этом дне!
Привратник взял отделанную чеканкой «сетлу». Весь день в городе судачили о победе — вымышленной, а может, и нет аги над шерифом. Стало быть, правду говорили, что Бу Мазе пришлось бежать и что ага перебил многих его соратников, а остальных обратил в бегство; он завладел даже его казной и знаменами.
Правда, он не осмелился принести их сюда, в этот город, где, как ему было известно, молва славила подвиги шерифа и его лейтенантов. Если бы он решился выставить напоказ хоть одно украденное знамя, привратник, вполне возможно, крикнул бы ему прямо в лицо:
— Вы все равно что шакалы, а он — настоящий лев, укрывшийся до времени в своем логове!
«Он отдает мне медную чашу, — думает про себя уроженец Мазуны, — чтобы похвастаться своим двойным богатством: трофеями, доставшимися ему от нашего героя, а теперь еще и самой красивой из наших девушек, которую он завтра увезет с собой!»
Агу Уарсениса, пересекшего из конца в конец весь древний город, провожали враждебные взгляды, хотя кое-кто из именитых граждан осторожно кивал ему в знак приветствия — на всякий случай. Кортеж, состоявший из доброй сотни всадников, прошествовал вдоль поросшего густой зеленью оврага, рассекавшего город по диагонали на две части. Кавалькада двигалась не меньше двух часов, а тем временем из дома каида, стоявшего в западной части города, напротив оливковой рощи, неслись пронзительные, традиционные крики женщин — «ю-ю».
Празднество берберских всадников — фантазия, — начавшееся на рыночной площади, продолжалось до глубокой ночи. Среди гостей, в окружении женщин родного города, возвышалась, словно идол, Бадра с наглухо закрытым лицом; из-под муаровых складок ее покрывала виднелись только кончики рук и ног. Песнопения, перемежающиеся с благословениями, не утихали ни на мгновение, а мулатка с залитым слезами лицом протягивала окружающим жижу из хны, замешанную в чаше, привезенной из Медины.
Город сотрясался от конского топота и ружейной пальбы; женский хор славил пророка и просил милости у своих святых для завтрашней свадьбы… Мазуна доживала на свободе свою последнюю ночь, и невеста, не обманув бдительного ожидания богато разодетых гостей, залилась наконец слезами.
При первых проблесках зари свадебный кортеж покинул стены Мазуны; перед паланкином невесты выступали пять или шесть всадников, выбранных средь самых молодых двоюродных братьев отсутствующего жениха.
Стоявший у порога своего дома каид Бен Кадрума был единственным, кому положено было видеть лицо Бадры. Позднее некоторые уверяли, будто он заговорил с ней о ее умершей матери, потом вдруг в довольно туманных выражениях стал просить у нее прощения.
И снова около сотни прибывших накануне наездников выступали все с той же спесью, только теперь они двигались в обратном направлении. К коляскам, увозившим родственниц аги, присоединились другие экипажи, где разместились обе мачехи невесты, две ее тетки с отцовской стороны и с десяток именитых горожанок. Они направлялись в Милиану, где, как говорили, затевался праздник на целую неделю.
В возвышавшемся над всеми паланкине лицом к увешанной золотыми украшениями, нарумяненной Бадре сидела мулатка в голубом, отливающем блестками платье, на ее курчавую шевелюру был наброшен ярко-красный шелковый платок. Рядом с ней находилась дочь аги, чуть-чуть помоложе Бадры и почти такая же красивая.
В первом ряду пышного кортежа гарцевал сам ага Си М'хамед, не спускавший с паланкина глаз. Он уже думал о другом празднике, который последует вскоре после этого, — о празднике по случаю свадьбы его дочери; может, она станет женой сына его нового коллеги, аги сбеахов Си Мохамеда, который заступил на пост Бель Касема, убитого Бу Мазой.
