Монго Бети - Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью
В понедельник, раздобыв старое ведро, Абена с самого утра принялся за работу и, не обращая внимания на язвительные насмешки прохожих, быстро наполнил его до краев драгоценным сырьем. Сначала зловоние показалось ему не особенно страшным, но, когда он уже шел от мусульманского квартала к католической миссии, оно с каждым шагом становилось все нестерпимей, так что он едва не задохнулся. Ему приходилось поминутно опускать ведро с навозом на землю, отворачиваться, а то и затыкать нос, чтобы справиться с подступавшей к горлу дурнотой: он боялся, что его стошнит той жалкой горсточкой жареных земляных орехов, которые он медленно разжевывал рано утром, стараясь растянуть удовольствие, чтобы получить иллюзию плотного завтрака. К счастью, в последующие дни он заметил, что мало-помалу привыкает к этому смраду; это открытие восхитило и одновременно озадачило его, подобно множеству других открытий, сделанных им в ту пору его странствий и оставивших в его душе глубокий отпечаток. Он понял, что способен вынести такие лишения, одна мысль о которых прежде привела бы его в ужас.
Добравшись до миссии, он уселся у подножия кокосовой пальмы и стал дожидаться появления седобородого старца. Тот вышел из своей резиденции примерно в половине одиннадцатого и направился к церкви уже знакомой Абене походкой — уверенной, но временами шаркающей и торопливой. Должно быть, он спешил помолиться или исповедать кого-нибудь из верующих. Сын Экумдума без колебаний догнал и окликнул старика.
— Отец, отец, погляди, что я тебе принес!
Тот, по-видимому, вначале был весьма озадачен: он то мерил взглядом высокого юношу, который, судя по возрасту, никак не мог быть его учеником, то точно завороженный, исподтишка, с жадностью поглядывал на ведро, до краев наполненное навозом. Наконец, словно решившись сбросить с плеч давно томившее его бремя, он без околичностей обратился к Абене:
— Почему ты это сделал? Кто ты такой? Как тебя зовут? Чего ты от меня хочешь?
Абена объяснил ему, что на его родной край, Экумдум, совершили налет татуированные солдаты, которых называют сарингала, что они увели с собой на каторгу, в Ойоло, его брата и что он попал в тот самый лагерь, откуда накануне утром вышел миссионер.
— Я ничем не могу ему помочь, сын мой, — заявил в ответ отец Дитрих. — Сожалею, но не могу за него вступиться. Это не в моих силах. Он должен терпеливо сносить испытания, которые посылает нам господь. Дожидайся, когда окончится срок его заключения. Вот и все, что я могу тебе сказать, сын мой.
С этими словами старый миссионер двинулся было дальше, но Абена вне себя от отчаяния вцепился в его рукав, удивляясь собственной дерзости. Торопясь выложить перед ним свой последний козырь, он заговорил о том, что еще накануне, увидев, как миссионер выходил из лагеря, где, наверно, только что отслужил мессу, он задумал предложить ему одну сделку:
— Вчера тебя сопровождали двое мальчишек, почему бы тебе не взять с собой и меня, хотя я уже вышел из детского возраста? Неужели там не найдется для меня какого-нибудь дела? Тогда мое присутствие в лагере было бы оправданно. А я, улучив минутку, перекинулся бы словечком-другим с братом, может, даже обнял бы его. Если ты согласен, я обещаю приносить по ведру навоза каждый день, до самого воскресенья.
Отец Дитрих не мог устоять перед столь соблазнительной сделкой, он постарался рассеять последнюю тень сомнения:
— А ты не станешь подбивать его к побегу? Даешь мне слово? Не вздумаешь посягать на порядки, установленные властями?
— Мне бы только обнять брата, клянусь тебе.
— Тогда договорились, только не забудь приносить мне каждый день по два ведра навоза, как обещал. А в воскресенье я проведу тебя в лагерь губернатора Леклерка.
Столь решительная и легкая победа наполнила душу Абены ликованием; теперь он но достоинству оценил смысл распространенного в Экумдуме присловья: «С белым нетрудно договориться, лишь бы не с пустыми руками явиться». «Эти люди, — говорил он себе, — всегда что-то требуют в обмен. А у нас все совсем по-другому: мы в любых обстоятельствах не забываем, что связаны друг с другом узами родства. Что за чушь эти родственные связи! Пока мы опутаны ими, белые долго еще будут нами командовать. Даром ничего не дается — вот в чем смысл жизни, истинная мудрость. Да, следуя этому правилу, можно гору свернуть!»
Остаток недели, как ни странно, не сохранился в памяти Абены, словно постоянный голод, одиночество, унизительная и грязная работа, ежевечерняя усталость — все это стушевалось перед страстной надеждой на долгожданную встречу с Мор-Замбой.
Как разузнал Абена, лагерь губернатора Леклерка оказался целым городом, расположенным за пределами Ойоло и закрытым для посторонних. Отец Дитрих вместе со своей странной свитой пересек почти из конца в конец это внушительное поселение, сопровождаемый взглядами его обитателей, большей частью стоявших на пороге бараков. При виде столь редкостного и диковинного зрелища они не могли удержаться от лаконичных, но оживленных замечаний, смысл которых явно не доходил до миссионера, не разбиравшегося в тонкостях местного наречия.
Судя по всему, рабочие были бодры, веселы и даже радовались жизни — и это поразило Абену, которому в предыдущие встречи с ними они показались стадом измученных, забитых животных. Куда девалась боязливая и угрюмая озабоченность, с которой они, словно в каком-то кошмаре, копошились на стройке или, судорожно перебирая исхудавшими босыми ногами, куда-то неслись по мостовым Ойоло? Теперь они, как заправские горожане, вырядились так, что казались Абене прямо-таки щеголями; ловя на себе их насмешливые взгляды, он спрашивал себя, уж не потешаются ли они над его деревенскими лохмотьями.
Но в ту минуту, когда он с самоотверженностью мученика единственной истинной религии — религии дружбы — был весь во власти горькой растерянности, кто-то громко окликнул его по имени; он обернулся и увидел Мор-Замбу. Ликование, написанное на лице друга, ошеломило Абену — ведь он не был знаком со здешними нравами. Он и не подозревал, что по лагерю, окруженному колючей проволокой, под сенью сторожевых вышек, можно было расхаживать совершенно свободно, особенно днем: стражникам не приходилось опасаться ни побегов, которых никогда не случалось, ни бунтов, совершенно немыслимых в ту пору, когда один вид карабина нагонял на заключенных такой страх, что они вели себя, как побитые собачонки. Не зная всего этого, Абена продолжал шагать вслед за миссионером среди гвалта, гомона и гиканья, стараясь сохранить невозмутимый и бесстрастный вид, подобающий благочестивому помощнику святого отца. Втайне он надеялся, что Мор-Замба — если даже несчастья и не успели повергнуть его к стопам бога белых — все же догадается проследовать за ним в часовню и что там во время службы им, быть может, представится возможность перекинуться несколькими словами.
Но Мор-Замба рванулся к нему, догнал, схватил за плечи и силой заставил обернуться.
— Ты что, сдурел? — весело окликнул он Абену. — Почему не отзываешься? Почему не останавливаешься?
Тот попытался высвободиться, вращая глазами, испуганно озираясь по сторонам и не переставая удивляться, что к ним еще не подоспел, размахивая прикладом, как дубиной, кто-нибудь из татуированных стражников.
— Тише, ты, несчастный, — шепнул он Мор-Замбе. — А не то по моей вине тебя снова огреют прикладом. Лучше приходи в часовню и веди себя так, будто мы незнакомы.
Не отпуская друга, Мор-Замба разразился хохотом, широко разинув рот и запрокинув голову.
— Так вот чего ты боишься! — выговорил он наконец, едва справившись со смехом. — А я уж подумал, что гы совсем спятил. Посмотрел бы ты на себя со стороны. Ну и вид же у тебя рядом с этим бородатым дедом и его двумя заморышами! Ничего не бойся, старина, внутри лагеря нам все позволено, здесь мы у себя дома.
Хотя отец Дитрих не особенно хорошо разбирался в местном наречии, до него в конце концов дошло, что его странный спутник отыскал своего потерянного брата. Он уже почти добрался до часовни, и ему пришлось вернуться, чтобы сказать Абене:
_ Ну вот, теперь ты в лагере и сегодня я тебе больше не нужен. А если моя помощь потребуется опять — милости прошу в миссию.
Едва старик удалился, Мор-Замба засыпал друга градом вопросов, от которых у Абены голова пошла кругом, словно от крепкого вина:
— Ты завел дружбу с этим дедом? Оказывается, плохо же я тебя знал, пройдоха ты этакий! Как это тебе удалось? Расскажи мне все. Наверно, сбежал из дому тайком от матери, иначе тебя не было бы здесь. Бедолага ты мой, а где же ты ночуешь? Голодаешь небось? С кем проводишь время?
И, только увидев слезы, катившиеся по щекам Абены, Мор-Замба сообразил, какую печальную роль он исполняет, роль смертельно больного, которому взбрело на ум утешать здорового.
