Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2004
Аля, полукровка-полусирота, дочь ссыльной, была полна сочувствия к совсем еще недавно счастливой и удачливой Стовбе. Она сблизилась с высокомерной соседкой, сделалась поверенной ее тайн и надежд — Шурик благодаря Але оказался информированным о всех перипетиях этой драматической истории. Он тоже очень сочувствовал бедняге Стовбе…
18Весна в тот год долго не начиналась, зато потом без подготовки, с самого начала мая, без плавного перехода, сразу ударило лето. Только-только люди сняли толстые пальто… С листвой же произошла задержка: почки едва успели задуматься, запускать ли им свою лабораторию по производству несметных миллиардов мелких зеленых листочков, а горячий свет уже вовсю лупил по непросохшей грязи, по мокрому асфальту, по пыльным, с прошлого года не мытым окнам.
Щитовидная железа Веры Александровны, презрев гомеопатию, пустилась в бурный рост — начались удушья. Опять заговорили об операции. Вера Александровна из последних сил сопротивлялась. Однажды, когда начался очередной приступ, пришлось вызвать «скорую». Сделали укол: удушье сразу прошло. Она взбодрилась:
— Видишь, Шурик, уколы-то помогают. Зачем это — сразу под нож?
Она безумно боялась операции, даже не самой операции, а общего наркоза. Ей казалось, что она не проснется.
Следующий приступ удушья пришелся, к несчастью, на те часы, когда Шурик, бесшумно улизнув из дому, унесся «за мостик», к Матильде.
Во втором часу ночи Вера Александровна тихонько постучала в дверь Шуриковой комнаты: говорить она почти не могла. Шурик не отозвался. Она открыла дверь — кушетка его даже не была расстелена. Вера Александровна испугалась: перед сном она с ним разговаривала, обсуждали переезд на дачу…
Куда он мог деться, недоумевала Вера Александровна и даже вышла на балкон, посмотреть, не курит ли он там. Она знала, что все мальчишки покуривают… Прошло еще минут десять, таблетка и домашние средства вроде дыхания над горячей водой не помогали, удушье не проходило. Состояние было ужасным, и она сама едва слышимым голосом вызвала «скорую», прошелестев адрес…
«Скорая» приехала очень быстро, минут через двадцать, и по случайности оказалась та же бригада, что в прошлый раз. Пожилая усатая врачиха, которая и в прошлый раз настаивала на срочной госпитализации, стала сразу же зычно орать на Веру Александровну — велела немедленно собираться в больницу. Отсутствие Шурика совершенно выбило Веру Александровну из колеи, она безмолвно плакала и качала головой.
— Тогда пишите, что отказываетесь от госпитализации. Я снимаю с себя всякую ответственность!
Шурик, увидев у подъезда «скорую», едва не окочурился. Одним махом он взлетел на пятый этаж. Крышка гроба, которую он был готов увидеть возле своих дверей, отсутствовала. Но дверь была чуть-чуть приоткрыта…
Все. Мамы нет в живых, ужаснулся он. Что я наделал?
В большой комнате раздавались громкие голоса. Живая Вера Александровна полулежала в бабушкином кресле. Дышала она уже вполне удовлетворительно. Увидев Шурика, она заплакала новыми слезами. Ей было немного стыдно перед врачихой, но со слезами она ничего поделать не могла — они были от щитовидки…
Шурик совершил звериный прыжок через всю комнату и, не стесняясь ни врачихи, ни мужика в полуформенной одежде, схватил мать в объятия и начал целовать: в волосы, в щеку, в ухо…
— Мамочка, прости меня! Я больше не буду! Идиот! Прости меня, мамочка…
Чего «больше не буду», он, разумеется, и сам не знал. Но это была его всегдашняя детская реакция: не буду плохого, буду хорошее, буду хорошим мальчиком, чтобы не расстраивать маму и бабушку…
Усатая врачиха, собравшаяся как следует проораться, размягчилась и растрогалась. Такое не часто наблюдаешь. Ишь, целует, не стесняется… по головке гладит… Что же такое он натворил, что так убивается…
— Маму вашу госпитализировать надо. Вы бы ее уговорили.
— Мамочка! — взмолился Шурик. — Мамочка, но если действительно надо…
Вера Александровна была на все согласна. Ну, не совсем, конечно…
— Хорошо, хорошо! Но тогда уж к Брумштейн…
— Но не затягивайте. Укол действует всего несколько часов, и приступ может начаться снова, — помягчевшим голосом обращалась врачиха к Шурику.
Медицина уехала. Объяснение было неминуемо. Еще до того, как Вера Александровна задала вопрос, Шурик понял: нет, нет и нет. Ни за что на свете он не сможет сказать маме, что был у женщины.
— Гулял, — твердо объявил он матери.
— Как так? Среди ночи? Один? — недоумевала Вера.
— Захотелось пройтись. Пошел пройтись.
— Куда?
— Туда, — махнул Шурик рукой в том самом направлении. — В сторону Тимирязевки, через мостик.
— Ну ладно, ладно, — сдалась Вера Александровна. На душе у нее полегчало, хотя со странной ночной отлучкой было что-то не так. Но она привыкла, что Шурик ее не обманывает. — Давай выпьем чайку и попробуем еще поспать.
Шурик пошел ставить чайник. Уже рассвело, чирикали воробьи…
— В следующий раз предупреждай, когда уходишь из дома…
Но следующий раз случился не скоро — лысая Брумштейн была в отпуске, и уложила ее в отделение Правая Рука Брумштейн, ее заместительница.
Операцию, по ее экстренности, тоже должна была делать не самое светило, доктор Брумштейн, а ее Правая Рука. Она оказалась миловидной — несмотря на легкий шрам аккуратно зашитой заячьей губы — блондинкой среднего возраста, с легким дефектом речи.
— А где вы вообще-то наблюдаетесь? — прощупывая дряблую и вздутую шею Веры, обиженно спросила Правая Рука.
— В поликлинике ВТО, — с достоинством ответила Вера.
— Понятно. Там у вас хорошие фониатры и травматологи.
— Вы считаете, без операции никак нельзя обойтись? — робко спросила Вера.
Врачиха покраснела так, что шрам на губе налился темной кровью:
— Вера Александровна, операция срочная. Экстренная…
Вера почувствовала дурноту и спросила упавшим голосом:
— У меня рак?
Врачиха мыла руки, не отрывая глаз от раковины, потом долго вытирала руки вафельным полотенцем и все держала паузу.
— Почему обязательно рак? Кровь у вас приличная. Железа диффузная, сильно увеличена. Помимо диффузного токсического зоба в левой доле имеется опухоль. Похожа на доброкачественную. Впечатление, что она в оболочке, скорее всего липома. Но биопсию делать мы не будем. Некогда. Вы преступно запустили свою болезнь. Брумштейн сразу же предложила операцию — вот, написано: рекомендовано…
— Но я у гомеопата лечилась…
Малозаметный шов на губе Правой Руки ожил и набряк.
— Моя бы воля, я бы вашего гомеопата отдала под суд…
Горло Веры Александровны от таких слов как будто вспухло, стало тесным.
Если бы мама была жива, все было бы по-другому… И вообще ничего этого не было б, подумала она.
Потом Правая Рука пригласила Шурика в кабинет, а Вера села в коридоре на липкий стул, на Шуриково прогретое место.
Врач сказала Шурику все то, что и Вере Александровне, но сверх того добавила, что операция достаточно тяжелая, но беспокоит ее больше послеоперационный период. Уход в больнице плохой — пусть подыщут сиделку. Особенно на первые дни.
Если бы бабушка была жива, все было бы по-другому… Сын и мать часто думали одно и то же…
Операцию сделали через три дня. В своих дурных предчувствиях Вера Александровна оказалась отчасти права. Хотя операция прошла, как выяснилось позднее, вполне удачно, наркоз она действительно перенесла очень тяжело. Через сорок минут после начала операции остановилось сердце: у молодого анестезиолога тоже сердце едва не остановилось от страха. Впрыснули адреналин. Со всех семь потов сошло. Больше трех часов оперировали, а потом двое суток Вера Александровна не приходила в себя.
Лежала она в реанимации. Положение ее считали опасным, однако не безнадежным. Но Шурик, сидевший на лестнице возле входа в реанимационное отделение, куда вообще никого не пускали, не слышал ничего из того, что ему говорили. Двое суток он просидел на ступени в состоянии глубочайшего горя и великой вины перед матерью.
Он был поглощен непрерывным воображаемым общением с ней. Более всего он был сосредоточен на том, чтобы удерживать ее постоянно перед собой, со всеми деталями, со всеми подробностями: волосы, которые он помнит густыми, — как она расчесывала их после мытья и сушила, присев на низкую скамеечку возле батареи… а потом волосы поредели, и пучок на затылке стал немного поменьше, темно-ореховый цвет слинял, сначала у висков, а потом по всей голове потянулись грязно-серые пряди, с чужой как будто головы… брови чудесные, длинные, начинаются густым треугольником, а потом сходят в ниточку… родинка на щеке круглая, коричневая, как шляпка гвоздика…
Отчаянным, почти физическим усилием он держал ее всю: ручки любимые, кончики пальцев вверх загибаются, ножки тонкие, сбоку от большого пальца косточка вылезла, некрасивая косточка… Не отпустить, не отвлечься…
