Лори Андерсон - Говори
Зеркальный зал
Я останавливаюсь у конторы, и секретарь говорит, что моя мама на телефоне. Тем лучше. Будет проще найти пару джинс без ее присутствия. Я направляюсь к секции «Юные Леди» в магазине. (Еще причина, по которой они не зарабатывают денег. Кому захочется, чтобы ее называли юной леди?) Мне так же сильно нужен десятый размер, как меня убивает осознание этого. Все, что у меня есть, восьмого или маленькое. Я смотрю на свои ноги-каноэ и слабые, уродливые щиколотки. Разве в этом возрасте девочки не перестают расти?
Когда мне было шесть, мама купила мне все эти книги о половом созревании и пубертатном периоде, так что я оценила через какие «прекрасные» и «естественные» и «удивительные» превращения прохожу. Дерьмо. Вот что это такое. Она все время жалуется на свои волосы, становящиеся седыми, и на обвисающую задницу, и на морщины на коже, а мне предлагается быть благодарной за лицо, полное прыщей, волосы, в смущающих местах и ступни, которые вырастают на дюйм за ночь. Полное дерьмо.
Не имеет значения, что примерять, я знаю, что возненавижу это. В Эфферте загнан в угол магазин самой немодной одежды. Одежды, которую бабушки покупают тебе на день рождения. Это кладбище моды. Я говорю себе: просто найти пару, которая подойдет. Одна пара — это цель. Я оглядываюсь. Мамы нет. Я несу три пары наименее устрашающих джинс в раздевалку. Я единственный человек, который тут что-то примеряет. Первая пара слишком мала — я даже не могу натянуть ее на свою задницу. Я не утруждаю себя второй парой, они меньшего размера. Третья пара огромна. Как раз то, что я ищу.
Я выскакиваю к трехстворчатому зеркалу. Вряд ли вы сможете сказать, что это джинсы из Эфферта, когда сверху накинут сверхогромный балахон. Мамы все еще нет. Я поворачиваю зеркала так, чтобы видеть отражения отражений, мили и мили меня и моих новых джинсов. Заправляю волосы за уши. Надо бы их вымыть.
Лицо у меня грязное. Я наклоняюсь к зеркалу. Глаза за глазами за глазами пялятся на меня. Есть ли где-то там я? Тысячи глаз моргают. Никакого макияжа. Темные круги под глазами. Я захлопываю боковую створку зеркала, запечатывая себя в отражениях, и закрывая остальную часть магазина.
Мое лицо превращается в эскиз Пикассо, мое тело разрезано на рассеченные кубы. Однажды я видела фильм, в котором женщина обгорела примерно на восемьдесят процентов и необходимо было смыть всю мертвую кожу. Ее заворачивали в бандажи, держали ее на наркотиках и ждали, пока нарастет кожа. Фактически ей сшивали новую кожу.
Я прижимаю свой ободранный рот к зеркалу. Тысячи кровоточащих, покрытых коркой губ прижимаются с той стороны. Что это за ощущение пройтись в новой коже? Была она полностью чувствительной, как младенческая, или онемевшая, без нервных окончаний, как будто идешь в кожаной сумке? Я выдыхаю и мой рот исчезает в туманной дымке. Я чувствую себя, как будто моя кожа сгорела. Я ковыляю от одного колючего куста к другому: мои мама и папа, которые ненавидят друг друга, Рэйчел, которая ненавидит меня, школа, которая отрыгивает меня, как будто я комок шерсти. И Хизер.
Я просто должна продержаться до тех пор, пока моя новая кожа прирастет. Мистер Фримен думает, что я должна найти мои чувства. Как я могу их не найти? Они едят меня поедом как инвазия мыслей, позора, ошибок. Я крепко зажмуриваю закрытые глаза. Джинсы годятся, это хорошее начало. Я должна держаться подальше от каморки, посещать все занятия. Я сделаю себя нормальной. Забуду все остальное.
Прорастание
На биологии мы закончили изучение растений. Мисс Кин роняет десятифунтовые намеки, что тест будет посвящен семенам. Я изучаю их. Как семена превращаются в растения: это действительно круто. Некоторые растения рассеивают свои семена по ветру. У других семена достаточно аппетитны, чтобы пить клюквенно-абрикосовый сок. Очень плохо, что я не могу закупить запас в сокопроизводящих компаниях — я наблюдаю за тенденциями в производстве.
Обсуждают ли они меня? Конечно, им достаточно смешно. Я с хрустом кусаю сэндвич и он срыгивает горчицей мне на блузку. Может быть, они планируют новый Проект. Они могли бы посылать снежки погодно-иссушенным детям в Техасе.
Они могли бы вязать одеяла из козьей шерсти для остриженных овец. Я представляю, как Хизер может выглядеть через десять лет, после двух детей и с семьюдесятью добавочными фунтами. Это немного помогает. Рэйчел/Рашель занимает место в конце моего стола рядом с Ханой, студенткой по обмену из Египта. Сейчас Рэйчел/Рашель экспериментирует с исламом. Она носит на шарф на голове и несколько красно-коричневых просвечивающих гаремных штанов. Ее глаза толсто, как будто мелком, обведены черным косметическим карандашом. Я думаю, что вижу, как она смотрит на меня, но, вероятно, ошибаюсь. Хана носит джинсы и футболку Гэп. Они едят хумус с питой и хихикают по-французски.
Брызги неудачников вроде меня разбросаны среди счастливых подростков, чернослив в овсянке школы. Другие имеют социальную силу, чтобы сидеть с прочими неудачниками. Только я сижу в одиночестве, под сияющей неоновой вывеской, на которой написано: «Полная и Абсолютная Неудачница, У Которой Не Все Дома. Держаться Подальше. Не Кормить.»
Я иду в туалет, чтобы переодеть сорочку таким образом, чтоб пятно скрылось под волосами.
Снежный день — школа как обычно
Вчера ночью нападало 8 дюймов снега. В любой другой части страны это означало бы день снега. Не в Сиракузах. У нас не случается дней снега. В Южной Каролине выпадает дюйм снега — всё закрывается и они попадают в шестичасовые новости. В нашем районе распахивают борозду в снегу, заблаговременно и много раз, и надевают цепи на автобусные шины.
Волосатик рассказывает нам, как в семидесятых школу отменили на целую неделю из-за энергетического кризиса. Было жутко холодно и отапливать школу было слишком дорого. Она выглядит задумчивой. Задумчивый — одноочковое словарное слово. Она громко прочищает нос и закапывает еще зеленых вонючих капель от простуды. Ветер взрывает снежный сугроб напротив окна.
Нашим учителям необходим день снега. Они выглядят необычно бледными. Мужчины неаккуратно выбриты, а женщины не снимают свои ботинки. Они переносят своего рода «учительский» грипп. Из их носов капает, их горла засорены, а глаза обрамлены красным. Они приходят в школу ровно настолько, чтоб заразить всю учительскую, а затем отправиться домой, как только появится замена.
Волосатик:
— Теперь откройте свои книги. Кто может сказать мне, что символизировал снег для Хоторна?
Класс тяжело вздыхает.
Хоторну требовался снег, чтобы символизировать холод, вот что я думаю. Холод и тишину. Нет ничего тише снега. Небо кричит, чтобы прекратить это, сотня баньши на острие снежной бури. Но как только снег покрывает землю, все успокаивается, так же, как мое сердце.
Дура дурой
После школы я проскальзываю в свою каморку, потому что не могу смириться с тем, что придется ехать домой в автобусе, набитом потными телами с улыбками-зубы-наружу, всасывающими мой кислород. Я здороваюсь с постером Майи и своим кубистским деревом. Моя скульптура из костей индейки снова рухнула. Я прислоняю ее к полке, стоящей около зеркала. Она снова соскальзывает и падает набок. Я оставляю ее в покое и сворачиваюсь в своем кресле. В каморке тепло, и я не прочь вздремнуть. У меня проблемы со сном дома. Я просыпаюсь оттого, что покрывала оказываются на полу, или потому что я стою у кухонной двери, пытаясь выйти. В моем маленьком укрытии я чувствую себя более безопасно. Я задремываю.
Просыпаюсь я от крика девочек: «Будь Агрессивным, БУДЬ-БУДЬ Агрессивным! Б-У-Д-Ь-А-Г-Р-Е-С-С-И-В-Н-Ы-М!» На какую-то минуту я решаю, что меня занесло в страну настоящих сумасшедших, но затем раздается рев толпы. Это баскетбольный матч, последняя игра в сезоне. Я смотрю на свои часы — 8:45. Я проспала несколько часов. Хватаю свой рюкзак и выпархиваю в коридор.
Шум спортзала притягивает меня. Я стою у дверей на последней минуте игры. Толпа нараспев отсчитывает последние секунды, как в канун Нового года, затем с жужжанием срывается с мест, как разъяренные шершни. Мы победили, разгромив Коутесвилльских Кугуаров со счетом 51–50. Чирлидеры рыдают. Тренеры обнимаются. Я захвачена этим возбуждением и аплодирую, как маленькая девочка.
В этом моя ошибка — подумать, что я имею к этому отношение. Мне бы немедленно сорваться домой. Но я не делаю этого. Я околачиваюсь со всеми. Мне хочется быть частью всего этого.
Дэвид Петракис в окружении друзей вываливается из дверей. Он видит меня, глядящую на него, и отделяется от своей компании.
Дэвид:
— Мелинда! Где ты сидела? Ты видела последний бросок? Невероятно! Неверочертвозьмиятно!
Он ведет воображаемый мяч, финт влево, вправо, затем останавливается для броска. Дэвид, должно быть, отложил борьбу с нарушением прав человека. Он проделывает это снова и снова, отпущенный мяч укатывается. Если послушать его разговор, можно подумать, что они только что выиграли чемпионат НБА. Затем он приглашает меня к себе домой на праздничную пиццу.
