Юрий Козлов - Изобретение велосипеда
…Толик вспомнил Ялту, Морскую улицу, тополя на обочине, двухэтажный дом с балконом, увитым плющом. Вечерами, когда по притихшей Морской улице уже никто не ходил, Толик стоял около этого дома — летал вокруг тополиный пух, шуршали шинами редкие машины. Толик находил крохотный камешек, бросал его в окно на втором этаже. Иногда камешек застревал в плюще, но иногда он долетал до окна, и стекло звенело нежно, потом лязгал шпингалет, и окно открывалось…
Толик познакомился с Ириной Васильевой год назад, летом, в молодёжном лагере «Спутник» в Гурзуфе. Ирина была там одной из самых симпатичных девушек — длинные иссиня-чёрные волосы, бронзовая кожа, прямой тонкий нос, зелёные глаза и улыбка — ласковая и тревожная. Словно не знала Ирина, что произойдёт с ней в следующий момент, и поэтому так улыбалась. Родом Ирина была из Ялты, до которой на автобусе из Гурзуфа полчаса.
Два дня они с Толиком смотрели друг на друга в столовой. Ирина спокойно и доброжелательно, а Толик краснея и стесняясь. Потом они стали ходить вместе купаться — далеко уходили на какие-то пустынные пляжи, где бегали ящерки и загорали на скалах любители одиночества. Толик в то лето стал страстным любителем стайерских заплывов. Чуть ли не в нейтральные воды он заплывал, еле-еле возвращался на берег, падал на песок и засыпал. Ира накрывала его влажным полотенцем, грустно смотре на море, ждала, когда Толик проснётся.
— Ты, наверное, боишься, что я заставлю тебя на себе жениться, — сказала однажды Ирина. — Или я тебе совсем-совсем не нравлюсь…
— Ты мне очень нравишься, — вспыхнул Толик. — И я ничего не боюсь. Просто я хочу быть честным. Время глупых игр прошло…
Они поцеловались.
— Мать стирала, стирала, — сказала Ирина. — Дома никого не было. Она меня неожиданно родила. За водой не сходить, она меня в мыльной пене искупала…
— Ты Афродита, — сказал Толик.
— У нас соседка Афродита, — ответила Ирина. — Гречанка… Злая как собака…
В тот же вечер Толик выгнал из трёхместной комнаты двух поляков, с которыми жил (кажется, для начала он отправил их в кино), накупил цветов, вина и привёл к себе Ирину. Но в тот вечер они не выпили ни рюмки. В тот вечер у них просто не было времени пить. В тот вечер звёзды висели над самым балконом и было тихо-тихо, словно ни одного человека в Гурзуфе не осталось. Поляки робко стучали в дверь, но Толик выскочил и сказал им, чтобы они ночевали, где хотят. Поляки стали возмущаться, тогда Толик по совету Ирины отдал им всё вино. Пробормотав «Добже…», поляки ушли.
Через несколько дней Толик позабыл, кто он и как ему следует себя вести. Он заваливал комнату Ирины букетами яростно ломал в окрестных садах розы, отбиваясь палкой от собак. Скупал на прогулочной яхте все места и катался с Ириной вдвоём, являлся в столовую, держа её под руку. В кино они отныне сидели под одним пончо. Поляки — соседи Толика — Ришек и Янек — ютились в мансарде под крышей, ночевали в плетёных креслах-качалках. На Толика косо посматривал старший, поляки просили, чтобы перевели в другую комнату, обстановка накалялась. Но тут к счастью, время Ирины подошло к концу, и она стала собираться в родную Ялту, до которой, впрочем, было очень недалеко. Прощание было драматическим. Упирающуюся Ирину запихали в рейсовый автобус, который рванул с места, словно гнались за ним сорок разбойников. Толик заорал вслед: «Осторожно вези! Башку проломлю, случится что! Там поворот опасный!» Вечером Ришек и Янек с триумфом вернулись в комнату, а Толик до утра бродил по Ботаническому саду, бранясь со сторожем и глядя на ночные цветы, которые, распускаясь, хлопали в ладоши. А на первом же утреннем автобусе Толик уехал в Ялту. Всю неделю обратно в лагерь возвращался он поздно ночью, поляков не беспокоил, шёл ночевать на мансарду. Толику даже нравились эти ночёвки под чёрным небом и звёздами. Завернувшись в шерстяной плед, раскачиваясь в кресле-качалке, он наблюдал, как ползут по морю пароходы — медленно и торжественно. Словно шагает кто-то огромный и освещает себе путь канделябром с тысячью свечей.
Когда настало время Толику уезжать из лагеря, когда уже был куплен авиабилет до Ленинграда, он надел свой лучший светлый костюм, новую голубую рубашку и галстук, купил на рынке огромный букет роз и поехал в Ялту. Времени у Толика было мало. Он трясся в автобусе, считал белые столбики на дороге и смотрел на часы. Толик знал, что когда-нибудь в его жизни наступит этот момент, но он не думал, что это произойдёт так далеко от родного города, не думал Толик, что будет он ехать в Ялту на автобусе, колоть руки букетом роз, и не будет у него никакой уверенности в успехе задуманного предприятия.
Розы слегка увяли, когда автобус остановился перед домом на Морской улице. Однако колючки их были по прежнему остры. «Закон любви, — думал Толик. — Вянут цветы, но крепнут колючки…» Около дома Ирины росли тополя. Был июнь, и тополиный пух носился, как снег. Он лез в глаза, в уши, в букет, отчего мгновенно седели красные розы. Дома у Ирины никого не было. Через час лепестки роз стали осыпаться. Пришла соседка. Толик спросил её, где Ирина. Соседка ответила, что Ирина уехала кататься на яхте.
— С кем? — спросил Толик.
— С подружкой своей Надькой, — ответила соседка.
Соседка взяла помойное ведро и понесла его на улицу. Толик достал записную книжку, вырвал листок и написал: «Ирина, я тебя люблю! Хоть ты и катаешься с Надька на яхте… Приезжай ко мне в Ленинград! Выходи за меня замуж…»
В автобусе на Симферополь возвращавшиеся домой и лагеря парни и девушки пели. Толик спал. В самолёте Толик тоже спал. Стюардесса разбудила его, и в окно Толик увидел Ленинград.
Через неделю пришло письмо: «Спасибо! Замуж не хочу, потому что не люблю тебя больше. Буду в Ленинграде, позвоню! Афродита».
Толик прочёл письмо и сказал себе, что тоже не любит Ирину, что это юг на него так подействовал, а сейчас плевать ему на Ирину.
И вот от неё пришло второе письмо…
Толик старался целый день не вспоминать об Ирине. Он ругал себя, что так глупо разговаривал сегодня с заведующим, перебирал какие-то незначащие бумажки, толкал пальцем молчащие телефоны, подсчитывал, сколько дней оставалось до поездки в Будапешт на фестиваль молодёжи соцстран.
Письмо лежало на столе…
Толик быстро вскрыл его. Всего два предложения там было: «Пятого июля выхожу замуж. В Ялту ко мне не приезжай. Ирина».
Толик разорвал письмо и бросил его в корзину.
«Прекрасно. Давно дуре пора…» И только потом до него дошло, что всё последнее время, начиная с достопамятного первого письма, он с нетерпением ждал отпуска, чтобы поехать к Ирине в Ялту…
26
«Вот как, значит, нужно убеждать подчинённых в собственной правоте», — грустно подумал Тимофей Тимофеевич, когда обе учительницы удалились и дверь за ними закрылась мягко, чуть слышно — так обычно уходят из директорского кабинета набедокурившие школьники.
С провинившимися старшеклассниками Тимофеи Тимофеевич разговаривал примерно так.
Если парень:
Тимофей Тимофеевич: Ну, входи, входи, Петров… Чего ты там топчешься? Вот странный человек! Будешь ведь сейчас доказывать, что ни в чём не виноват, а ведёшь себя с самого начала как виноватый…
Петров (смотрит на директора испуганно. Стоит перед столом, опустив глаза): Не делал я замыкания, Тимофей Тимофеевич, — мямлит Петров. — Ошиблась нянечка… Я, наоборот, хотел рубильник поправить… Иду мимо, а электрощит нараспашку…
Тимофей Тимофеевич: Ну ты, ясное дело, и кинулся сразу его чинить. А что комиссия из роно в кабинете физики сидит, не знал… А не знал, потому что прогуливал… Орёл! Да ты садись, Петров, закуривай… (Протягивая сигареты.)
Петров (в тоске): Что вы, Тимофей Тимофеевич, я не курю…
Тимофей Тимофеевич: Ладно тебе, не курю… А ногти почему жёлтые? Ты директора своего не обманешь! Твой директор во время войны в разведке служил! Так, говоришь, рубильник хотел поправить?
Беседа и дальше протекала так же спокойно и дружелюбно. Казалось, толкуют давно не видевшиеся дядя с племянником.
И, только прощаясь с окрылённым, считающим, что пронесло, Петровым, Тимофей Тимофеевич как бы вспоминал:
— Ах ты, чёрт! Петров! Забыл я совсем. Я же приказ о твоём отчислении написал…
Петров: Что? Какой приказ?
Тимофей Тимофеевич: Да ты подойди к столу, посмотри. Он у меня под стеклом лежит…
Бледный Петров подходил к столу и в ужасе смотрел сквозь стекло на написанный по всей форме приказ. Тимофей Тимофеевич сурово заголял ручку:
— Вот я сейчас подпишу его, Петров… Кто тогда тебя, отчисленного за прогулы и хулиганство, возьмёт. Справку дам, что прослушал девять классов. И… гуд бай! (Из всех английских слов Тимофей Тимофеевич знал только это и очень его любил.)
