Элис Сиболд - Почти луна
— Скажи отцу, — произнес мистер Уорнер, возвышаясь надо мной, — что все соседи пришли к консенсусу: ваша семья должна переехать.
— Мы имеем право остаться, — возразила я.
Я определилась, на чьей я стороне.
Он посмотрел на меня и покачал головой.
Он вышел со двора, и я плотнее завернулась в одеяло. Это было одеяло воспоминаний, которое мы купили на ярмарке в Куцтауне.
«Видите? — сказала женщина, которая продала его отцу. — Сплошь ручная работа. Никаких машинок».
Отец купил его, не сомневаясь, что матери оно придется по вкусу. И действительно. Она накинула его на подлокотник дивана. Бессодержательными днями, когда у Натали были дела и мне надо было чем-то себя занять, я расстилала одеяло по дивану и разбирала семейные воспоминания.
— Этот ярко-красный лоскут символизирует пощечину, которую Хелен получила в шестнадцать лет, — прошептала я себе той ночью во дворе.
Сработало. Пощечина провалилась в дыру, что засасывала мое прошлое. Я встала, вошла в дом, чтобы отчистить запеканку от пола, и, проходя мимо двери ванной, услышала скрипучие звуки джазовой радиостанции.
ДЕВЯТЬ
В ночь, когда мужчины пришли к нам во двор, рядом со мной были лишь двое взрослых: мать, прячущаяся в нижней ванной, и мистер Форрест дальше по улице.
Хватая куртку с крючка у кухонной двери, я заметила одну из древних фотографий матери. Снимок был маленьким, четыре дюйма на шесть, на нем она была одета в сорочку и богато украшенный зашнурованный корсет цвета небеленого полотна. Фотография опиралась на кучку безделушек рядом с красным бархатным диванчиком на двоих, который я почитала самым неудобным предметом мебели на свете.
— Это чтобы гости не засиживались, — поясняла мать, когда я жаловалась.
— Какие гости, мам? — недоумевала я.
Я подошла к фотографии и замерла. Моим вечным желанием было навредить ей, но она всегда орала и огрызалась, крошилась и кусалась. Я подняла снимок и обвела пальцем силуэт ее тела. Засунула рамку в карман куртки и как можно тише вышла в переднюю дверь. Мать не могла услышать меня из-за шума радио.
С наступлением темноты улицы казались пустынными. На лужайках никого больше не было видно. Я мельком подумала, каким был бы вид нашей округи с воздуха, если срезать крыши. В скольких домах счастливые семьи готовились бы ко сну, а где с яркими мисками попкорна на коленях смотрели бы телевизор? В доме Натали ее мать медленно вырубалась бы при помощи того, что называла «маленькой капелькой». Натали сидела бы в своей комнате наверху, мечтая о Хеймише Дилейне, который только что переехал со своей семьей в Америку. Вновь и вновь она писала на листе загадочные строчки, пока не сообщила по секрету, что они значат «Миссис Натали Дилейн».
Я знала, что снять крыши со всех домов и смешать наши горести — слишком простое решение. У домов есть окна со шторами. У дворов есть калитки и заборы. Есть тщательно продуманные дороги и тротуары и есть тропы, по которым придется пройти, чтобы забраться в чужую реальность. Коротких путей не бывает.
Его дверь открылась, не успела я коснуться звонка.
— Я надеялся, что ты придешь, — сказал мистер Форрест. — Входи, входи. Позволь, я заберу твою куртку.
— Я вам кое-что принесла.
Из куртки я достала фотографию в рамке.
Мистер Форрест взял ее. Стоя в прихожей, я смотрела мимо фарфоровой стойки для зонтиков в гостиную, которую прежде видела лишь снаружи, и дальше, в столовую, приподнятую на три деревянных ступеньки.
Всю дорогу во мне кипела злость, и в тепле дома особенно ощущалось, как пылают щеки.
— Твоя мать — красивая женщина, — произнес мистер Форрест, глядя на снимок.
— Верно.
— Пойдем присядем в гостиной?
Только сейчас я заметила, что мистер Форрест был удивительно добр ко мне, даже заботлив. Это было необычно. Мистер Форрест презирал всех в округе, кроме моих родителей. Он никогда не был груб, напротив, замечательно любезен, что, как я поняла, повзрослев, было пригородным эквивалентом пренебрежения.
Он множество раз бывал у нас, но я впервые ступила в его дом. Стоя на краю шелкового коврика, лежащего перед камином, я молчала.
— Садись, — пригласил он.
Я села, он громко свистнул, и в комнату прискакал Тош.
— Я знаю, кого ты на самом деле пришла повидать, — улыбнулся мистер Форрест.
Тош покорно притормозил перед хозяином и сел рядом с ним, глядя на меня.
— Я очень виноват перед тобой, — начал мистер Форрест. — Мне не следовало убегать. Мне никогда не было здесь особо уютно. В данном отношении я не многим отличаюсь от твоей матери.
Рядом с каминной полкой я заметила овальный поднос. Он стоял на веретенообразном столике из вишневого дерева и являл ряды хрустальных бутылок, отражавших свет. Мистер Форрест проследил за моим взглядом.
— Да, ты заслужила что-нибудь выпить, — нервно произнес он. — Я и сам бы не отказался. Идем, Тош.
Он подвел Тоша к дивану в белом чехле, на котором я сидела, и похлопал рукой рядом со мной. Пес запрыгнул и немедленно привалился ко мне.
— Хороший мальчик, — похвалил мистер Форрест.
Пока сосед стоял спиной, я обняла Тоша и прижала его к себе, поглаживая мягкие длинные уши.
— Я предлагаю тебе портвейн. Будем потягивать его и говорить об омерзительных людях, прежде чем забыть о них.
Он протянул мне кроваво-красную жидкость, подошел к золотистому бархатному креслу напротив и опустился в него, отчего его колени задрались к потолку.
Он засмеялся над собой.
— Я никогда не сижу в этом кресле, — признался он. — Это каминное кресло с низким сиденьем и высокой спинкой, какие леди держали в своих будуарах. Оно принадлежало моей прабабушке.
— Иногда я вижу вас в окно, — сказала я.
— Унылое зрелище, — предположил он.
Одной рукой я обнимала Тоша и чесала ему за правым ухом. Пес сидел с открытой пастью, пыхтел и улыбался, а время от времени откидывал голову назад и смотрел на меня. Я набрала полный рот портвейна и тут же захотела его выплюнуть.
— Потягивай, — посоветовал мистер Форрест, увидев мое лицо. — Я забыл сказать, да?
Казалось, самую долгую минуту в мире я ерошила шерсть Тоша и крутила головой, разглядывая комнату.
— Хелен, что случилось, когда я ушел?
— Забудьте.
Внезапно мне расхотелось об этом говорить. Единственное, чего я желала, так это остаться наедине с Тошем.
— Прости, Хелен. Обычно мне нет дела до соседей. И пока я не врываюсь в их дома, они оставляют меня в покое.
— Его друг ударил меня, — сообщила я.
Мистер Форрест поставил бокал на мраморный столик рядом с собой. Он выглядел так, словно его тоже ударили. Он глубоко вдохнул.
— Хелен, я собираюсь научить тебя двум очень важным словам. Готова?
— Да.
— А потом налью тебе чего-нибудь другого, потому что это тебе явно не по душе.
Я держала портвейн в руке, но была не в силах даже притвориться, будто потягиваю его.
— Итак, слушай: «сраный ублюдок».
— Сраный ублюдок, — повторила я.
— Еще раз.
— Сраный ублюдок, — уже более уверенно.
— Энергичнее!
— Сраный ублюдок! — почти прокричала я.
Едва не рассмеявшись, я откинулась на спинку дивана.
— Таких, как они, миллионы. Их невозможно победить, поверь мне. Можно надеяться лишь на тихую жизнь среди них. Сидеть и читать у окна, в окружении антиквариата и книг… По мне не скажешь, а ведь я революционер.
Мне хотелось его спросить, есть ли у него дружок, но мать категорически запрещала лезть в чужие дела.
— Как ты знаешь, я коллекционирую книги, — продолжал мистер Форрест. — Хочешь посмотреть на некоторые из моих новых приобретений?
— А как же моя мать?
Я представила, как она свернулась вокруг своего транзисторного приемника, точно коническая морская ракушка.
— Она? — повторил он и встал, не выпуская бокал — Мы оба знаем, что она никуда не уйдет.
Он подошел забрать мой недопитый портвейн. При приближении хозяина Тош застучал хвостом по спинке дивана.
— Я ненавижу ее, — призналась я.
— На самом деле, Хелен?
Он держал оба бокала и смотрел на меня сверху вниз.
— Нет.
— Ты всегда будешь сильнее ее, — предсказал он. — Ты еще сама не знаешь, но так будет.
— Она позволила Билли Мердоку умереть.
— Виновна ее болезнь, Хелен, а не она.
Я глядела на него и хотела, чтобы он не умолкал.
— Тебе наверняка известно, что твоя мать психически нездорова.
Он поставил бокалы на серебряный поднос и повернулся спиной ко мне.
— Что твой отец говорит об этом?
— Психически нездорова, — повторила я.
Ощущение было такое, словно только что кто-то очень осторожно положил на мои колени бомбу. Я не могла разобрать ее, но знала, что, как бы она ни была ужасна, внутри лежит ключ — ключ ко всем тяжелым денькам, и запертым дверям, и истерикам.
