Татьяна Буденкова - Женская верность
— Не могу, говорит, более терпеть. Маманя, соседские пацаны тебя гулящей теткой зовут. И говорят, что мужиков ты по ночам принимаешь. Потому никого и не видят люди.
Как услышал всё это Николай — стал не просто белый, а серый, смотреть страх.
— Всё, говорит, далее тянуть опасно. Едем. С вечера погрузили вещи на подводу, да оставили во дворе, мол, раным рано на рассвете поезд, вот и изготовились заранее. А на самом деле — ночью Николай на дно зарылся. Так под барахлом и приехал на вокзал.
Бог миловал, пронырнул в багажный вагон. А еда, да вода были заранее припасены и в скарбе попрятаны. Доехали нормально. Выгружались, почтовый работник его увидал, головой покачал: "Куда такой болезный на стройку?" Да видать своих дел хватало. Более никто ничего не спрашивал. А Николая страх обуял, влез он опять в тряпьё и давай скулить, что мы его погибели хотим. Так он опять и попал в подпол. Только подпол у нас в бараке сырой и маленький — могила. А тут документы у меня только на старшего. Выкрутилась, показала справку о рождении старшего, а с собой взяла младшего. Ошиблись, говорю, при выдаче. Сами видите, какой у ребёнка возраст. Посмеялись в поликлинике, да карточку на него завели. Оттуда документы сами собой в школу передали, а как отучился документ получил.
Этот длинный рассказ привел Татьяну в чувство.
— Помоги, — Татьяна подошла к подполу, но от пережитого волнения, сил открыть хорошо притертую крышку — не хватало.
Акулина взялась за железное кольцо и подняла крышку.
В открывшимся проёме, Акулина увидела на деревянной лежанке, застланной чистым белым бельём лежал мужчина: среднего роста, худощавый, светлые волосы аккуратно зачёсаны назад. Одет он был в серые брюки и белую рубаху. В сложенных на груди руках горела церковная свеча. Пахло ладаном, мокрой землей и картошкой.
Акулина подняла глаза.
— Как хоронить думаешь?
— Придется тут в подполе закапывать.
— Нет, энто не дело. Рядом сверху печь. Земля всегда теплая и рыхлая. Смрад пойдет на весь барак. Всё и откроется. Только как потом сама оправдываться будешь? Сочтут убивцей. А сыновьям каково будет? — И Акулина осторожно закрыла крышку погреба.
Сели возле стола.
— Может на кладбище как?
— Как, щёб весь барак не знал, его через весь коридор протащить?
Обе повернулись к окну.
— Сейчас уже ночь. Греметь не сленд. А завтра днём, гвоздочки из рамы повытаскивай, будто моешь. А ночью, как все поснут, раму выставим и Николая твово вытащим. Землица ещё мягкая, супротив окна твово могилку и выроем. Только придется всё Устишке рассказать. Вдвоем не осилим.
Накапали в алюминиевую кружку капель от сердца. Татьяна выпила.
— Я к нему. Посижу рядом последнюю нашу ночь. А ты крышку сверху не закрывай, а замок на дверь повесь. Утром на работу пойдешь, откроешь. Ну, куда деваться. Говори Устишке. Там уж сама смотри, кабы не хуже.
На следующую ночь, дождавшись, когда во всём бараке потух свет, и наступила сонная тишина, переждав ещё немного, вдруг кто со второй смены задержался, три женщины выставили оконную раму. А перед этим вырыли могилку. Двое рыли, а одна караулила, на случай кто пойдет. Луна, будто специально им в помощь, спряталась за тучи. Темень стояла такая — хоть глаз коли. Тело Татьяна сама завернула в стеганое ватное одеяло, поверх в синее тканое покрывало. А чтоб не развернулось нарвала простынь на ленты и как малого ребенка, обвязала.
Зарыли быстро. Но даже полная темнота не скрывала свежевырытой земли.
— Ладно, из утра встану всё рядом вскопаю, мол, огород решились хоть малый завесть. Душа требует. Чай, деревенские мы. А счас пошли по домам. Хватит шоробориться. Перебудим всех, — и Устинья направилась к входу в барак.
Рано утром, когда ещё все спали, Устинья вскопала маленький клочок земли под своим окном заодно с Татьяниным. Но никто внимания не обратил. Правда через неделю соседи с другого края барака под своим окном тоже огородили клочок — летом цветы посадим. Так вдоль барачных окон выстроился самодельный заборчик, весной и летом там полыхали цветы, а то и росла морковь. И только Татьяна ничего не садила на своем клочке. Как-то не заметно для людей обложила его дерном и ближе к окну посадила тополь. Зная нелюдимый характер Татьяны, соседи особенно не интересовались таким её отношением к общему увлечению.
Почти одновременно оба Леонида вернулись из армии. Тот, что постарше, отслужил и призыв по возрасту и войну. А младшему повезло больше — он был призван уже в самом конце войны и отслужил только срочную службу. Старший же ещё и после войны прихватил.
Как-то вечером Илья, насвистывая новую песенку про монтажников-высотников и чувствуя себя её героем, возвращался с работы домой. Проходя мимо своих окон, увидел старшего Леонида. Он вернулся первым. Леонид сидел на завалинке барака, под окном своей комнаты.
— О! Привет Победителям!!! — Илья вошел в загородку под окнами.
— Чего тут скучаешь?
— Да, понимаешь, столько лет дома не был. Привыкаю.
— Ясно, — и Илья протянул цепкую рабочую руку. — Бывай.
А Леонид сидел на завалинке под окном материнской комнаты, под подросшим тополем, у могилы своего отца и молча, глядя на обложенный дерном холмик, рассказывал ему свою жизнь… рассказывал. Отец оставался для него живым, до самого возвращения. Потому что письма на фронт проверяла цензура, и Татьяна не могла написать сыну о случившемся. А Леонид добыл для отца документы и летел как на крыльях, что вот теперь, наконец, заживут.
Глава 13
ПОВИДЛО
На душе у Прасковьи воцарился мир. Жила она в тепле. И хоть комната была только одна, но хлопотать другую для неё и Кулинки никому в голову не пришло. Потому как война всех заставила потесниться. А самое главное, не было ни у кого желания. Все были рады, что снова вместе.
Иван вернулся без телеграммы и предупреждения. Как-то днём, когда дома были только Прасковья да Надежда, в дверь стукнули, и следом же она открылась. Прасковья насторожилась: "Кто энто?"
А Надежда, поправлявшая свою пышную кудрявую шевелюру перед квадратным настенным зеркалом в деревянной рамке, присела и кинулась к дверям: "Ваня! Ванечка! Ваня!!!". И повисла на шее у брата.
В дверях стоял статный военный, в белом полушубке и армейской шапке со звездочкой.
— Здрасте. Вот, вернулся. Где все-то?
— Иван? — и глаза Прасковьи затянула пелена слез.
— Ну что ты, бабушка Прасковья. Ведь жив, не ранен даже. Я тут тебе подарочек припас, — Иван разделся, повесил полушубок на вешалку у дверей и достал банку сгущенного молока.
— Так на работе. Я к мамане сбегаю. Сообщу. Ленка в закрытом цехе. А к Илюшке на верхотуру тоже не докричишься. Уж вернутся и узнают.
— Ладно. Не тараторь. Пойду-ка я пока в баньку схожу.
— Счас, Ванечка, я соберу тебя.
— Вот портки да рубаху исподние батины положу. Ты в свои-то прежние не поместишься, — и Надежда с сомнением осмотрела Ивана.
На мгновенье сердце Ивана замерло: " Батя, никогда уже не свидимся, батя".
— Ложи, — и радость возвращения смешалась с болью потери.
— Полушубок-то оставь. В баню-то лучше в Илюшкиной фуфайке.
— Ладно. Раскомандовалась, — и Иван послушно натянул маловатую фуфайку.
Вечером перед ужином Иван раздавал подарки. Матери привез теплую вязаную шаль, которая много лет потом грела Устинью, а сестрам по тоненькому, прозрачному как воздух, платку. Акулине достался отрез материала, хранила она его потом в своём привезенном сундуке много лет.
— А тебе вот, — и Иван поставил на стол чемодан не чемодан, черный, со скошенной стороной, украшенный перламутровым узором. Привязанным прямо к ручке маленьким ключиком открыл — и все замерли. Внутри оказался аккордеон. Настоящий немецкий аккордеон. О таком Илья даже мечтать не мог.
И тут Иван вспомнил, что приготовленный для бабушки Прасковьи подарок — банка сгущенного молока, отдан ещё днем.
— А это Вам, — и Иван протянул Прасковье пачку печенья из своего сухого пайка. Опустил руку в свою солдатскую котомку, чуть замешкался: "Мам, приготовил ещё вначале войны. Вот", — и Иван протянул Устинье квадратную серебряную коробочку.
— Портсигар это. Для бати. Убери.
В возникшей тишине Устинья открыла ящик комода, купленного Тихоном еще до войны и аккуратно положила туда, где хранила бельё мужа. А потом в этом портсигаре хранились от получки до получки и на всякий случай все семейные сбережения.
Все уселись ужинать.
Самым лучшим подарком оказалось сгущенное молоко. Прасковья отламывала кусочек белого хлеба, макала его в сладкую белую жижу и с видимым удовольствием ела.
На следующий день Иван пошел в отдел кадров и уже через день вышел на работу.
А с первой получки, помня, как Прасковья радовалась сгущёнке, Иван зашел в магазин и купил пол-литровую банку абрикосового повидла. Повидло понравилось Прасковье ещё больше, чем сгущенка. Потом и Иван и Илья, где сэкономив на обеде, где на кино, постоянно покупали ей разных сортов повидло.
