Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти
— Вы — ангел! — в какой-то момент вдруг воскликнула журналистка. — Вы так всё это спокойно переносите! Другая бы на вашем месте… ругалась… ах, сколько раз такое бывало!
— Ну, что вы, деточка! — ещё ласковей улыбнулась Антония. — Я же понимаю — это ваша работа, которую вы любите, я вижу. И вы хотите сделать её, как можно лучше! За это я вас безмерно уважаю.
— Ах! — вдруг вскрикнула Анна, вскинув ко лбу руку с дирижёрской палочкой, и Антония с удивлением заметила в её глазах блеснувшую слезу. «Она что — дура? Или припадочная? Ещё не хватало!» — мелькнуло в голове Антонии.
— Вы удивительно точно поняли меня, дорогая вы моя! Вот, знаете, я сразу почувствовала в вас родную душу…
Так, ясно, ещё одна поклонница-почитательница-припадательница у неё в кармане. Антонии не привыкать. Потом было довольно-таки тривиальное и скучное интервью — всё об одном и том же, об одном и том же, но в этом был и свой плюс: у Антонии уже до автоматизма дошло произнесение нужных слов в ответах на нудно повторяющиеся вопросы бездарных журналистов, которых, увы, большинство. Она давно научилась говорить на осточертевшие темы (женской любви, первой любви, жертвенной любви), думая о другом, о своём, насущном. Текст лился из неё, как заученное стихотворение. Ну и что? Если каждый раз всё равно находится интервьюер, ахающий и охающий от её слов, принимающий их чуть ли не за откровение, то какие к ней могут быть претензии? Да что интервьюер! Люди, читавшие или слушавшие писательницу, нередко говорили ей потом: ах, какая глубокая и свежая мысль, как вы это здорово подметили, как точно сказали! «В тысячный раз!» — добавляла про себя Антония. Ну, что ж, не заметили предыдущие девятьсот девяносто девять — ей же лучше.
Анна прилипла к Антонии. Она стала часто, слишком часто заезжать к ней, потому что «ехала мимо». И писательница быстро смекнула, что у дамы не шибко хорошо с работой, заданий мало, видно, не самый она востребованный и загруженный на канальчике сотрудник. У тележурналистки действительно была масса свободного времени, которое она обожала проводить в болтовне «о высоком». И, как нередко бывало в жизни Антонии, для таких бесед любительница потрещать выбрала именно её. Ну что ж, это плата за имидж — так часто внушала себе писательница в утешение. Производишь на людей впечатление «жилетки» и «жилета пикейного» одновременно, значит, соответствуй, что ж делать.
Молву о себе такой — гостеприимной, понимающей, хлебосольной, любящей исповеди — нужно поддерживать. И разве она не такая? Разве у кого-то когда-то возникали хоть малейшие сомнения? Нет. Потому что это правда. Принимала людей, никогда не отказывала, всегда наливала тарелку украинского борща, рюмочку водки, а потом гоняла с пришедшими чаи с печеньем. И гостям всегда было уютно, тепло и их языки развязывались до невозможности! Они говорили, говорили… проговаривались… Антония получала от этого некоторый профит — всё ж таки писательница. А гости не раз и не два невольно дарили ей сюжеты и характеры. Так что, не совсем дурное было времяпрепровождение для Антонии, которая уже сто лет сидела дома, никого не видела, за исключением тех, кто приходил к ней. Они и были тем скудным материалом, из которого писательница черпала коллизии для новых книг. Правда, почему-то получалось, что коллизии эти бывали удивительно похожи на уже использованные в её прежних произведениях… А о текущей жизни Антония узнавала из телевизора. Вот, собственно, и все ингредиенты, которые ей были доступны для стряпания новых сочинений. «Ничего, пипл хавает», — повторяла она про себя где-то услышанное выражение.
Но вернёмся к тележурналистке… У новой «подруги» Анны в голове был потрясающий винегрет! Сначала все выдаваемые Антонии «результаты мучительных раздумий и поисков истины» (так пафосно выражалась сама Анна) вполне соответствовали мировоззрению писательницы: дама оказалась ярой антикоммунисткой и антисталинисткой. Её ненависть к усатому упырю Сталину очень импонировала писательнице.
— Изничтожить лучших людей страны! — с пылающим лицом почти кричала гостья после борща, рюмочки и за горячим чаем. — Превратить нашу культурную ниву в выжженную пустыню, в которой остались лишь слюнявые тупые верблюды и неплодоносящее перекати-поле… — на этой фразе Антония вздрогнула от её выспренней корявости, но не показала виду. По сути-то верно…
Однако через три-четыре встречи с долгими беседами выяснилось, что антикоммунистические убеждения каким-то непостижимым, можно сказать, паранормальным образом могут вполне мирно уживаться в отдельно взятой голове с большевизмом в духе «всё поделить». Ничуть не меньшую злость, чем к Сталину, журналистка питала к богатым и очень благополучным гражданам. Прямо в точности, как большевики сталинского розлива.
— Наворовали! Они всё наворовали! — почти визжала интеллигентная женщина в запотевших очках, размахивая руками. Незажжённая сигарета была намертво зажата между указательным и средним пальцем правой руки — потрясающая тренировка! — Пенсионеры бедствуют, детские дома переполнены, а эти…
«А эти-то тут при чём?» — мысленно парировала Антония. Нельзя сказать, чтобы она так уж нежно относилась к новому российскому классу успешных и богатых, но ума и образования хватало понимать, что альтернатива этим вполне неприятным ей людям одна: опять социализм-коммунизм со всеми вытекающими. И при таком выборе… выбора не было. Поэтому она не очень-то поддерживала так называемые справедливые идеи и призывы, скорее, старалась избегать саму тему, потому что богатые — это, конечно, зло, но зло неизбежное, необходимое, можно сказать. Коли уж не хочется очередного триумфа Шариковской мечты…
Но обижать и расстраивать Анну не хотелось: больно эта дурочка была расположена к ней, к Антонии, сильно ею восхищалась, и здорово преданно собачим был её взгляд под очочками. Антония это ценила и привечала. Поэтому стоило потерпеть. Она не спорила с гостьей, но активно и не поддерживала. Спокойно кивала, иногда чуточку поддакивала, но свою позицию чётко не обозначала. На этом основании Анна пребывала в ложном убеждении, что писательница разделяет её взгляды и позиции, её ненависть к богатству и успешности по-российски. И это убеждение заставляло журналистку каждый раз в очередной свой визит вновь и вновь митинговать, сидя в мягком кресле, на тему «богатство — зло, делиться надо». Антония стискивала зубы, но терпела. Один раз, правда, не выдержала и заметила:
— Видите ли, деточка, без этих самых богатых кровопийц, как вы выражаетесь, мир пока что существовать не научился. К сожалению…
Ох, лучше бы она промолчала! Эмоционально-пафосная и слегка неуравновешенная Анна чуть не задохнулась… Она запрокинула голову, будто ей тяжело дышать, зажмурилась, закусила губы чуть не до крови, стала бордовой… Антония даже перепугалась, что сейчас журналистка схлопочет сердечный приступ.
— Анна! С вами всё в порядке? — привстала писательница, уже протягивая руку к телефонному аппарату — «скорую» вызывать.
Анна левой ладошкой прикрыла глаза, задышала мелко и часто, потом один раз глубоко вдохнула через ноздри воздух, резко на выдохе опустила руку, открыла полные слёз обиженные очи и страстно заговорила:
— Нет, вы не думайте так, так нельзя думать! Общество, государство просто обязано брать таких людей под жёсткий контроль и заставлять делиться! Никто не вправе жировать в момент, когда кто-то другой бедствует или тяжко болен без средств для лечения. Мы люди или нет? Мы обязаны быть людьми! А кто не хочет ими быть — надо заставлять, нравится им это или нет. А люди обязаны отдавать излишки тем, кто нуждается…
«Почему она против коммунизма? — недоумевала Антония. — Точнее, видимо, так: она думает, что она против коммунизма. А на самом деле очень даже «за»… Дура.»
— Анечка, а вам не кажется, что в ваших рассуждениях есть определённый большевизм? — ласково спросила писательница гостью.
— Нет! — закричала совсем заалевшая лицом Анна. — Я не хочу насилия или революции! Я считаю, что всё должно быть сделано экономическими методами: к примеру, установить такой налог на прибыль и богатство, чтобы каждый богатей, таким образом, полностью содержал, к примеру… ну… детский дом…
«Совсем дура», — с сожалением констатировала Антония. Впрочем, как оказалось, не просто дура с идиотской идеей, а обиженная на общество и систему творческая неудачница. Оказывается, ни один из богатых людей не соглашался финансировать Анне съёмки фильма по её, разумеется, «гениальному» собственному сценарию. Правда, до того, как ей отказали нехорошие мистеры-твистеры, сценарием не заинтересовалась ни одна студия и ни единое творческое объединение, коих нынче вагон и маленькая тележка.
— Их интересует только прибыль! — жалобно всхлипывала Анна. — И нет никакого дела до искусства.
