Стив Эриксон - Явилось в полночь море
Когда она пошла в детский сад, он стал каждое утро вешать на ее двери табличку с каким-нибудь словом. Сперва это было для Энджи игрой – каждое утро просыпаться в радостном волнении и смотреть, что появилось на двери. Сначала ежедневные знаки отражали его ожидания и стремления, они же были первыми английскими словами, которые отец сам так старательно заучивал после своей экспатриации из Японии в Соединенные Штаты: ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ. ЧЕСТОЛЮБИВАЯ. РЕШИТЕЛЬНАЯ. УДАЧЛИВАЯ. Но по прошествии лет табличка на двери стала индикатором глубины ее падения в пучину местечкового тинейджерства и соответственно мерилом тающего отцовского одобрения, очередным из множества доступных ей способов подвести его: ОГОРЧАЮЩАЯ. ЛЕНИВАЯ. БЕСТОЛКОВАЯ. БЕЗНАДЕЖНАЯ.
Саки Каи была единственным ребенком родителей, которые считали, что в деле произведения на свет незаурядных детей достаточно одной попытки. Зачем заводить еще детей, когда первый так хорошо вышел? Проявляя задатки явного вундеркинда, она рано выказала талант в игре на фортепиано, с блеском прошла все ранние тесты по оценке интеллекта, а в математике претендовала чуть ли не на гениальность. Тем не менее, если не считать уроков фортепиано, которые она любила, девочке быстро наскучила учеба, и она получала в школе баллы не выше средних, приводя свою мать в недоумение, а отца в гнев. К четырнадцати годам между всеми тремя установились линии фронта, а к шестнадцати Саки вызволила плюшевого мишку из старого ящика под лестницей, ушла из дома, не достигнув совершеннолетия, и поступила на работу официанткой в одном убогом баре в центре города и танцовщицей в другом ночном клубе на той же улице, где у всех девушек были сценические псевдонимы – не ради самовыражения, а из соображений конфиденциальности. Она взяла имя Энджи, внушенное популярной рок-н-ролльной балладой [40], которую Саки любила в десятилетнем возрасте и которая звучала, когда она проходила пробу. Энджи не была уверена, на что она больше надеялась – что отец ничего не узнает или, наоборот, что в один прекрасный день он зайдет в клуб как раз в тот момент, когда она будет стоять на столе в одних черных туфлях на высоких каблуках. Это оказалось бы откровением для обоих, и, может быть, старые линии фронта ушли бы в небытие.
К этому моменту у нее был секс ровно два раза, с соседскими мальчишками. Конечно, оба раза не ради любви, а ради бунта. В клубе она считалась плохой танцовщицей – в трезвом виде она слишком стеснялась, чтобы танцевать, а в пьяном виде уже совсем не годилась на танцы. Однако у некоторых мужчин постарше – в определенном смысле она была еще слишком невинной, чтобы понимать это, – ее неуклюжесть пробуждала некое развращенное томление.
Один финансист из Нью-Йорка, которому было шестьдесят с хвостиком и который прилетал в Вегас каждые три недели на выходные, особенно увлекся ею. Энджи сидела и слушала, пока он говорил о чем-то, до чего ей не было дела, а он задавал вопросы о том о сем, и после нескольких таких собеседований выяснилось, что она хочет стать концертной пианисткой. Это показалось ему столь восхитительно абсурдным, что у него чуть не потекли слюнки. После того как они еще пару раз пообщались, он позвонил по междугородному, как раз когда она собиралась на дневную смену, и сообщил ей, что если у нее есть средства добраться до Нью-Йорка, он устроит ей встречу с кем-то из руководства Карнеги-Холл и забронирует номер в «Хилтоне» по соседству.
Стояла осень 1978 года, когда, по всей видимости, не по летам взрослым девочкам-подросткам из невадских пригородов было еще позволительно не смыслить в некоторых вещах, – даже если они протанцевали четыре или пять месяцев в стрип-клубе. Энджи забила в чемодане все место, оставшееся после плюшевого мишки, собрала все деньги вплоть до последнего пенни, которых как раз хватило на авиабилет и такси от аэропорта Кеннеди до отеля «Хилтон» на Шестой авеню, зарегистрировалась в отеле под именем Энджи Каи и поселилась в номере, куда вызвала коридорного и в восторге подписала счет, опрометчиво решив, что его оплатит Карнеги-Холл. Когда в одиннадцать часов вечера зазвонил телефон, то это оказался не Карнеги-Холл, а тот самый финансист, звонивший из вестибюля гостиницы. Он объяснил, что с прослушиванием «все устроено», оно назначено на завтрашний день, и, может быть, ему стоило бы подняться к ней в номер и кое-что объяснить, просто чтобы все хорошо прошло. Когда он повесил трубку, Энджи, смыслила она что-то или нет, наконец почувствовала, что вся эта ситуация не так уж и распрекрасна. Она пыталась прогнать это чувство, когда в дверях показался старик с бутылкой шампанского.
Через двадцать минут она завизжала достаточно убедительно, чтобы полураздетый покровитель искусств поскорее ретировался в коридор и уволок за собой ее неприкрытое разочарование.
– Господи, Саки, – проговорила она, сидя в номере перед зеркалом и разглядывая себя. Какую табличку прочитала бы она на двери своей спальни, узнай обо всем отец? Вот тогда-то Энджи и начала писать стенографические отчеты о своем разбитом сердце: «Позорная. Отвратительная. Унизительная. Пропащая». Десять лет спустя, когда она снова увидит табличку на двери, она обнаружит, что неплохо знала своего отца.
Денег у нее не было. Остававшуюся надежду на то, что удастся протянуть еще ночь-две в отеле, разбил утренним звонком менеджер.
– Нас только что известили, – сообщил он, – что джентльмен, внесший деньги за первую ночь вашего пребывания в отеле, за вторую платить не будет. – Пауза. – Как вы желаете рассчитываться?
В потрясении она таскала свой чемодан туда-сюда по Шестой авеню, даже к Карнеги-Холлу, где задержалась на тротуаре в смелой надежде, что, может быть, в конце концов прослушивание все-таки было назначено. Всю ночь она провела в метаниях с одной темной и опасной улицы на другую, потихоньку бросая вещи, пока не остался только мишка. К утру следующего дня она проголодалась и измучилась, к утру третьего дня отчаялась и пришла в ужас. К вечеру третьего дня она получила сорок долларов за то, о чем потом никогда не хотела говорить или вспоминать. К вечеру четвертого дня от сорока долларов осталось ровно столько, чтобы поужинать – бутылкой крем-соды и упаковкой снотворного, которое продавалось без рецепта. Когда Энджи проснулась, голова ее гудела от боли, а живот скручивало оттого, что из него выкачивали содержимое, и она уже не была уверена, четвертый это день или пятый. Она лежала в нищенской палате окружной больницы, которую другой человек мог бы со всем основанием счесть камерой ужасов. Но в постели, с крышей над головой, с пищей на подносе, которую, по самым низким стандартам, можно было счесть почти съедобной, она была так же счастлива, как была бы в любом другом месте, раз уж единственная оставленная ей возможность была – жить.
В общем, она была вполне довольна своим пребыванием там, пока медсестра не сказала, что больница пыталась известить ее родителей о ее пребывании здесь. Пожалуйста, только не сообщайте отцу, взмолилась Энджи. Она не могла до конца объяснить непреодолимый гнет отцовского порицания, невыносимость его разочарования. Он же повесит на моей двери табличку со словом БЕЗНАДЕЖНАЯ, пыталась объяснить она. У врачей, медсестер и больничной администрации это вызвало скорее недоумение, чем сочувствие. Вы не понимаете, закричала Энджи наконец, когда все ее мольбы остались неуслышанными, он же дал мне имя в честь ядерной катастрофы. В следующий свой приход они обнаружили, что ее постель пуста. За исключением плюшевого мишки, она бросила там все, что оставалось от прежней Саки. К концу первой недели в Нью-Йорке она полностью стала Энджи, которая пошла по всем стрип-клубам на Таймс-сквер, где владельцы с первого взгляда видели, что танцовщица она никудышная, но что это не имеет никакого значения, и не задавали лишних вопросов насчет того, сколько ей лет на самом деле.
Она пошла работать в одно заведение на углу Сорок шестой и Бродвея, где владелец согласился дать ей аванс в сотню баксов, а одна из тамошних танцовщиц, представлявшаяся как Максси Мараскино, на время приютила ее. Максси, возраст которой отирался то ли по одну, то ли по другую сторону тридцатилетнего барьера, была блондинкой, смахивающей на Бардо, и кроме этой работы еще пела в панк-клубе в даунтауне. Ночью на квартире у Максси на углу Второй стрит и Второй авеню, известной в панковской тусовке как Логово Разврата, где в углу всегда кто-нибудь лежал в отрубе, Энджи спала на кушетке, а Максси объясняла ей ситуацию: вот как обстоят дела. Клуб тебе не платит, ты платишь клубу – проценты с твоих чаевых за высокую честь раздеваться там. Не все мужики ходят в стрип-клубы, продолжала Максси, но тот же голод, что толкает туда некоторых, живет во всех. Одни подавляют его, другие боятся его, третьи стыдятся его, четвертые считают, что переросли его или утончили, но у всех них он есть. Бывают уроды, столь не способные на общение с женщиной, что питают чисто гинекологический интерес к маленькому кусочку кожи у тебя между ног. Эти слишком жалки, чтобы думать о них, – это как беспокоиться о том, что, пока ты раздеваешься, за тобой наблюдает мошка. Одни – горлопаны – приходят убедить себя, что существуют, другие – тихони – убедить себя, что не существуют. Есть туристы, для которых вся жизнь – путешествие. Есть еще твой хлеб насущный, одержимые романтики – такой начинает приходить, только чтобы взглянуть на тебя. Это – самый главный твой шанс и главная твоя проблема, потому что он почему-то вбил себе в голову, что собирается тебя трахнуть, или спасти тебя, или, может быть, даже жениться на тебе, но если ты выйдешь за него, вы оба ни на минуту не сможете забыть, чем ты зарабатывала на жизнь.
