Джойс Кэри - Из первых рук
Хлопнула дверь; рука моя подпрыгнула сама по себе и плеснула пиво прямо мне в нос.
— Не волнуйтесь, мистер Джимсон, — сказал Альф. — Сюда они не придут, а Джим — могила.
— Да, вы оба умеете держать язык за зубами... как луковый дух, наевшись луку, — сказал я.
— Должен уметь при моей работе, — сказал Альф, стирая пальцем пятнышко со стакана. — Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. Вот золотое правило для того, кто стоит за стойкой. Вам нечего нервничать.
— Я не нервничаю, — сказал я. — Это мои руки нервничают. Но если полисмены не поторопятся, я перебью здесь все стекла.
— Я вас понимаю, — сказал Альф. — Нет хуже, чем вот так болтаться в воздухе. Чего только не вообразишь. Много ребят попадало в беду из-за этого.
— В чем дело? — сказал Берт. — Кто болтается в воздухе?
— Убийца из Линкольна, — сказал я. — С самого утра.
— Мистер Джимсон шутит, — сказал Планти. — Он художник, а художник знает цену жизни.
— Продаете или покупаете? — сказал я. — Кто больше даст за прославленного Галли Джимсона? Крепок телом и духом, если не считать артрита, конъюнктивита, свербита, пердита, колита, храпита, бронхита, дерматита, флебита, ревматита и периодической задержки мочи.
Планти потряс усами. Я его огорчил. Люблю огорчать Планти. Вечно пытается спасти меня от самого меня. Обратить на путь благоразумия. Не нравятся мне эти обращатели. Всегда у них кастет за пазухой. Подбираются с фланга для атаки через черный ход. Запри хоть все замки, они и тогда будут подсматривать сквозь замочную скважину.
— Мистер Джимсон вовсе так не думает, — сказал, покраснев, Планти. В нем до сих пор сохранилось кое-что от сержанта, воевавшего в Бельгии. — Для чего же и существуют художники, как не для того, чтобы показывать нам красоту мира?
— Вот как? — свирепо сказал я. — Что такое искусство? Распущенность и больше ничего. Порок, с которым не смог совладать. Тюрьма слишком хороша для художников. Их надо спускать с Примроуз-хилл в бочке, полной битых бутылок, раз в неделю но будним дням и дважды в национальные праздники. Это их научит уму-разуму.
Где-то за домом поднималась луна, я видел ее в окне эркера сбоку от стойки; в ее свете деревья стали похожи на окаменелости в угольном месторождении, дома — на только что отколотые глыбы угля, отсвечивающие зеленью и синевой, берега — на две обнаженные угольные жилы, а вода в реке — на медленно текущую нефть. Модель планеты до того, как придумали глину, краски, птиц и нас грешных. Мне понравилось это даже больше купола славы. Мне понравилось это так сильно, что захотелось выйти и погулять там. Но, понятно, я знал, что снаружи ничего подобного не найду. Реальный мир куда эфемернее. Это просто световой эффект. На стену вскочила старая белая кошка Альфреда и испортила все впечатление. Пришлось поднять кружку, чтобы закрыть ее.
— Уважаю художников, — сказал Планти. — Они отдают всю жизнь искусству.
— И жизни других людей тоже, — сказал я. — Как Гитлер.
— Гитлер, — сказал Фрэнки не столь сердито, как печально, словно это было последней каплей. — Кто сказал «Гитлер»? О нем что, снова говорят по радио? Когда же настанет конец этой болтовне?
— Как вы думаете, мистер Мозли, будет война? — сказал Альф. Мистер Мозли только что вошел в бар. Щеголеватый молодой человек лет пятидесяти; лицо как малина, а костюм и туфли так хороши собой, что глаз не оторвешь. Воплощенная мечта. Мистер Мозли «жучок». Он продает советы, на какую лошадь поставить, и собирает ставки.
— Конечно, — сказал мистер Мозли. — Конечно, будет.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альф.
— Ясное дело. Кружку крепкого пива и полпорции виски.
— Но разве немцы хотят войны?
— Они сами не знают, чего хотят, пока не получат, — сказал мистер Мозли, — а тогда они захотят чего-нибудь другого.
— Ваша правда, мистер Мозли.
— Все мы любим разнообразие, — сказал мистер Мозли, — чтобы кровь не застаивалась.
— Одного я не могу понять, — сказал Уолтер. — Чего надо Гитлеру?
— Ничего ему не надо, — сказал мистер Мозли. — Просто у него в голове завелись идеи. В том-то вся и беда. Если у кого завелись идеи, держи ухо востро...
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал я. — У этого парня есть кое-какие идейки. И он хочет посмотреть, как они будут выглядеть на холсте.
Мистер Мозли взглянул на меня, но ничего не сказал. Я его не виню. Смешно ожидать, чтобы такой костюм разговорился с моим пальто. И я стал думать о Художнике Гитлере.
Но весть разносится окрест:
Младенца мрачного нашли.
И все кричат: «Родился Он!»
И прочь бегут из сей земли.
Старуха вновь берет того,
Кто ужас сей земле внушал,
И распинает на скале.
И все идет, как я сказал.
— Раз уж о том зашла речь, — сказал Фрэнклин, — к чему все это? Какой прок от искусства? Мне его и даром не надо. Одна липа, одно жульничество с утра и пока не закроют лавочку.
— Точно, Фрэнки, — сказал я. — Форменное жульничество.
— И все это знают, — сказал Фрэнки, побледнев и покрываясь потом от негодования. — Все, сволочи, знают это... И проклятые пасторы. И правительство, будь оно проклято! Все они участвуют в этой комедии. Лишь бы добиться успеха у публики.
— Верно, — сказал я. — Все они скачут, как блохи на бешеной собаке. Когда она слишком увлечена серенадой луне, чтобы как следует заняться своим туалетом.
Планти посмотрел на часы, затем на всех нас. С серьезным видом дернул усами, бровями, очками и сказал, что ему пора. Но никто не предложил составить ему компанию. Даже Оллиер. Планти каждый раз совершает одну и ту же ошибку. Зовет людей к себе в клуб. Даже Оллиер, который так же скромен, как герои предпоследней войны, не пойдет к нему, если Планти его позовет. Он всегда там. Но плывет он туда под своим собственным флагом.
Планти снова взглянул на меня, затем подтянул брюки и выкатился на улицу. Было ясно, что он боится — вдруг никто не придет к нему.
— Бедный старый Плант, — сказал Берт. — Пошел надевать подтяжки, чтобы быстрей подняться над собой.
— Собрания. — сказал Фрэнклин. — К чему они? Вот все, что я спрашиваю. К чему они? Что они дают?
— Они дают то, что ты берешь, — сказал я. — Нужно же тому, кто что-то знает, где-то избавляться от своих знаний. Не то они прокиснут и у него голову вспучит.
Тут вдруг Альф подмигнул мне, и я заметил возле себя симпатичного парня в костюме из твида. Похож на студента. Только слишком выпирают бицепсы на руках. И взгляд не тот. Как наколка для бумаг. Он тронул меня за плечо и отступил на шаг.
— Привет, — сказал я. — Никак Билл Смит?
Но ноги почему-то ушли из-под меня. Только ветер гулял в штанинах. Подгоняемый этим ветром, я полетел вслед за твидом.
— Билл, дружище, — сказал я, — ну как дела в Ботническом заливе?
— Мистер Джимсон? — сказал он конфиденциально, словно беседовал через отдушину с узником из соседней камеры.
— Нет, — сказал я. — Джимсон — сын моего двоюродного брата. Он только что был здесь. Он художник, и у него вечно неприятности с полицией. Пойти позвать его?
И я вышел. Но парень двинулся следом за мной. И на улице взял меня за рукав.
Минутку, мистер Джимсон.
— Который Джимсон?
— Сегодня в шесть тридцать вечера вы произносили по телефону угрозы по адресу мистера Хиксона, проживающего на Портлэнд-плейс, девяносто восемь?
— Нет, я только сказал, что сожгу его дом и выпущу ему кишки.
— Вы знаете, что с вами будет, если вы не прекратите свои шуточки?
— А что со мной будет, если я их прекращу? Чем мне занять долгие вечера?
— Мистер Хиксон не хочет преследовать вас в судебном порядке. Но если вы не перестанете ему надоедать, он будет вынужден принять меры.
— Значит, он предпочитает, чтобы я выпустил ему кишки без предупреждения?
— Поставьте себя на его место, мистер Джимсон.
— С удовольствием бы, это очень уютное местечко.
— Что ж, вы слышали, что я сказал. Еще один звонок — и вы сядете за решетку.
— Спасибо за совет. Пойду позвоню.
Сальто — и я в «Трех перьях». Но тут передо мной оказалась вся троица: Оллиер, Своуп и Фрэнклин.
— В чем дело? — сказал Берт. — Что это за тип?
— Отдел уголовного розыска.
— А я думал...
— И он прямо на глазах переменил курс только потому, что я сказал ему правду.
— Что ему от вас нужно? — сказал Фрэнклин.
— Это больной вопрос, Фрэнки, — налог на сверхприбыль.
— Сдается, я его уже видел, — сказал Берт, — Школьный учитель, да, Джимми? Сидел в прошлом году за пьянство и...
— Семь часов, — сказал Оллиер, меняя тему. — Я в клуб.
— О чем будет лекция? — сказал Берт.
— Религия и человеколюбие.
— Хорошая тема, сынок, — сказал Берт. — Стоит послушать.
