Ада Самарка - Игры без чести
— Ну что, спорим, что ты трахнешь ее.
— Кто, я?
— Ты, чтобы не сомневался, да ты же прынц! Тебя бабы любят за волосы в первую очередь, думая, что ты романтик. А романтика — это самое главное в подобных вопросах.
Валерия уже почти скрылась из виду, затерявшись в толпе. Кривенькая, выложенная бетонными плитами дорожка диагонально пересекала засеянное вытоптанной травой пространство между многоэтажками, упираясь в неказистое здание какой-то бойлерной, обнесенное серым забором.
— Зачем?
— Чтобы ты понял, что женщины все одинаковые… Да какая разница зачем, ты какие-то глупые вопросы задаешь…
— Я не могу так, как ты, трахать… какое мерзкое слово вообще…
— Ты ее хочешь?
— Да, наверное…Да, конечно да, потому что безумно захотелось заглянуть за окно крошечной гостинки — четыре метра кухня, даже стол не поставишь, комната такая маленькая, что есть место только для раскладного диванчика и письменного стола у окна… и они же бывают так пронзительно счастливы, эти семьи, живущие на двести долларов в месяц, имеющие какие-то свои традиции, праздники, маленькие мирки, белые эмалированные судочки, оливье по праздникам, с сидячей ванной без кафеля и с такой штукой, на которой сохнет белье, которую можно регулировать по высоте, чтобы поднимать под потолок…
22
Примерно в сорока пяти минутах езды от солнечного, в новых многоэтажках харьковского массива с его «Биллами» и «Аладдинами», в куда более неблагополучном Лесном (хотя и со своими преимуществами) жила молодая мама Любовь, которая, сгорбившись, быстро катила по серым улицам среди обшарпанных панельных девятиэтажек коляску с дочкой и мечтала о счастье. Иногда она чувствовала себя настолько несчастной, что в этих муках будто открывалось какое-то новое, очищающее и превозносящее свойство, отчего появлялось незнакомое торжественное и почти улыбчивое отчаяние. Отчаяние иногда и вовсе переходило в радость — Любовь шла размашисто и быстро, коляска весело подпрыгивала на ухабах, образованных вспучившими асфальт корнями тополей, какими засажен весь Лесной массив. Она шла, предчувствуя близость развязки — ведь черная полоса не может длиться бесконечно! Избавление виделось ей чаще всего в образе денег, случайно оказавшихся под колесами коляски на дороге. Как именно будет выглядеть эта находка, Любовь точно не знала, иногда сознание рисовало размытые очертания то коричневого кошелька с круглыми металлическими шариками на застежке, как у бабулек, то полупрозрачный, свернутый кирпичиком пакет с едва различимыми пачками зеленых банкнот внутри, иногда, в особо мрачные дни, она злобно думала о простом стольнике, выпавшем из кармана толстума и прилипшем к парапету, наполовину в луже. Еще Любовь играла в лотерею. Белую с красными полями бумажку заполняла всегда на гривну, не больше, рассуждая, что за благосклонностью фортуны стоят иные, не количественные механизмы. Зачеркивала шесть цифр всегда не глядя, ничего не рассчитывая и не подгадывая, в исступленном состоянии, вкладывая в каждое движение ручки всю свою отчаянную мольбу, доверившись всем светлым высшим силам, которым должно быть уже давно ясно, что эти деньги больше всего на свете нужны именно ей. Самое главное: она бы родила тогда второго ребеночка…
Любе казалось, что деньги — это то, что решит абсолютно любые проблемы, и тому, кто выдумал поговорку «не в деньгах счастье», хотелось плюнуть в лицо. Потому что любая сумма, даже те тысяча гривен, не выплаченные ей в собесе, как единоразовая материальная помощь при рождении ребенка, — и то что-то да решили бы. На получение денег давалась справка из ЗАГСа, действительная в течение месяца, затем нужно было взять справку из налоговой ее родной Мены, на Черниговщине, что она не зарегистрирована как частный предприниматель, и справку из службы занятости, что она не стоит у них на учете. Главная справка выдавалась в собесе, где приемные часы были явно не рассчитаны на количество желающих получить полагающиеся им дензнаки, очереди были огромными, и сидеть там с полуторамесячной Алинкой было очень тяжело. Когда все справки были собраны и заканчивался срок действия справки из ЗАГСа, оказалось вдруг, что нужно еще собрать те же справки, только из налоговой и центра занятости Святошинского района (другой конец города), где прописан ее муж.
С мужем, собственно, тоже были проблемы. Павел числился преподавателем истории в средней школе, но на самом деле писал книгу. По ряду вполне объективных причин, и тут Любовь не могла не согласиться, ему пришлось оставить школу и посвятить себя куда более благородному и творчески наполненному делу, ведь дома он работал неистово, с душой, с переживаниями, до глубокой ночи стучал по пожелтевшей от времени клавиатуре старенького триста восемьдесят шестого пентиума с пятнадцатидюймовым экраном-аквариумом. Потому сказать, что он не работает, как-то не поворачивался язык, а в успех мужниного детища Любовь верила безоговорочно, ведь любой труд вознаграждается, просто единственное неудобство — что не сразу и нерегулярно.
Сама Любовь работала когда-то секретарем-референтом в крошечной туристической фирмочке, которой и нет сейчас в помине. У нее было незаконченное высшее, вернее, когда по беременным обстоятельствам пришлось писать заявление об уходе, стало нечем платить за МАУП, где она училась на втором курсе факультета экономики и управления бизнесом. МАУП — этот один из первых частных вузов — ей не очень-то и нравился, просто приняли ее туда, законченную троечницу, без единого вступительного экзамена, да и толком без собеседования — лишь бы деньги платила. Люба как раз устроилась на дико престижную, по тогдашним меркам, работу — с трудовой книжкой и зарплатой в триста, так что могла платить за обучение.
Собственно, увольнять ее никто не собирался. Просто периодически Павел, тогда еще не муж, говорил, что она там никогда в жизни не сделает карьеру, что быть секретарем стыдно, это как ходячий ксерокс, никакой самореализации, и, помимо прочего, довольно грязно намекал на ее возможные связи, какие молва часто приписывает секретаршам и их начальникам. Начальником у Любы была женщина, но от Павликова недовольства это не спасало — были и другие сотрудники, да и клиенты, в конце концов, тоже. Подобные подозрения отчасти даже радовали ее: ведь ревность — это хороший знак. Павел был скуп на комплименты, вернее, никогда не говорил их вообще, поэтому всякие приятности Люба ловко выслеживала среди его прочих слов, зачастую сварливых, но таящих в себе желанное смысловое ядро. Насчет несолидности профессии секретаря Люба подумывала и раньше. Когда бывшая однокурсница рассказывала о сумасшедших чаевых, какие дают официанткам в фешенебельных ресторанах вроде «Дольче» или «Нобель», Люба восхищенно кивала, но в душе морщилась, потому что работа официантки еще более бесперспективна, чем работа секретаря-референта. Подруга ходила в дорогущий спорт-клуб на Оболони, и Павел, которому Люба все-таки рассказала об этой странной оказии, страдальчески вздохнув, сказал, что подружка — блядь, а Люба — дура, если не понимает, каким именно образом официантка может заработать столько денег. Раньше он никогда не ругался матом, ну, может, очень в тему, отпуская язвительный комментарий в адрес какой-нибудь политической элиты. Ох, и не любил он эту элиту и сливки общества… Школа расшатала его нервы окончательно, кстати, вскоре после этого разговора Павел оставил преподавание.
С аспирантурой у него не сложилось еще раньше, хотя книга, которую он писал, изначально задумывалась как диссертация, но академические рамки были чересчур узкими, задумка, дух книги не вмещались туда, все отравляла демагогия научного руководителя и требования сухого документального формата.
Любовь была ему не просто женой, а ангелом-хранителем и просто крыльями, нимбом, и невидимым вдохновением, и всем-всем-всем, ведь отказ даже от крошечной учительской зарплаты ставил их в весьма затруднительное положение, особенно если брать во внимание почти двадцатинедельную беременность, — но уход с работы не вызвал ни одной недовольной мысли в голове влюбленной до одури Любы. Она удивительным образом чувствовала его, понимала до дна всех мыслей то, что его собственное закрученное водоворотом сознание само толком не могло расшифровать. Можно сказать и так — он был для нее как океан, огромный и не до конца изведанный, она садилась на колени на пустынном пляже и под тихие волны копалась в выброшенном на берег мусоре, и, находя причудливые раковины и сушеные морские звезды, прижимала их к щекам, ушам, губам и сердцу.
Гуляя с коляской, Люба иногда проваливалась в странное состояние и чувствовала себя маленькой-маленькой. Это было ни капли не страшно, просто неудобно ориентироваться вокруг. Реальность становилась какой-то искаженной, воспринималась словно сквозь толстое стекло в ручейках воды, а звуки, хоть и вполне понятные, казались какими-то холодными и неземными, словно звучали как-то наоборот. Она понимала, что, сгорбившись, натянув на голову капюшон мужниной бесцветной ветровки, в темно-синих джинсах с невыразительными штанинами-трубами, к тому же коротковатыми, так что хорошо видно цветные носки и старые ботинки, она идет прочь от этого мира, когда нужно идти, наоборот, к нему, красивой и готовой к бою, протягивать руки и улыбаться: «Я иду к тебе, мир!»
