Джон Брэйн - Путь наверх
Поля и перелески, тянувшиеся по склонам, отступили в стороны, и нам открылось вересковое плато Уорли. Впереди я увидел очертания старого кирпичного завода и сразу за ним – Воробьиный холм, круто, почти отвесно вздымавшийся над плато.
К заводу ответвлялась проселочная дорога. Я остановил машину у конторы – небольшой хибарки из гофрированного железа. Дверь конторы была заколочена, стекла в окнах выбиты. Я смотрел на этот домик, на огромную красную обжиговую печь, высившуюся рядом и похожую на эскимосское иглу, и ощущал какую-то сладкую томительную грусть, хотя не люблю заброшенных зданий и всегда предпочитаю смотреть на какое-нибудь процветающее промышленное предприятие, чем на самые живописные руины. Но здесь, среди этой вересковой пустоши, все было иначе. Точно кто-то нарочно разбросал кирпичи и гофрированное железо в этом пустынном месте, чтобы напомнить о существовании человека.
– Мы здесь слишком на виду,- сказала Элис.- Поверните налево, за холм.
Воробьиный холм находился метрах в двухстах от дороги. Та его часть, которая смотрит на дорогу, почти совершенно лишена всякой растительности, если не считать низенькой, выщипанной овцами травки, противоположный же склон сплошь зарос папоротником и кустарником, а у подножия его раскинулась довольно большая букова роща.
– Поезжайте прямо по дороге,- сказала Элис. – Вдоль бетонной ограды – она кончается сразу за той фермой направо. Одно время на Воробьином холме многое затевали, но из этого ничего не вышло.
Я остановил машину под деревьями. Сердце у меня бешено колотилось, и когда я предложил Элис сигарету, моя рука дрожала. «Мы здесь слишком на виду». Я очень хорошо понимал, что значат эти слова. А мне почему-то хотелось, чтобы они ничего не значили. Мне хотелось отсрочить то, что должно было сейчас произойти. Я стоял на пороге чегото нового, неизведанного, и это пугало меня. Элис была для меня не просто жаждущей и желанной женской плотью. И от меня, я знал это, ей нужна не просто мимолетная ласка. В ту минуту я представлял себе это не столь отчетливо, как сейчас, но хорошо помню, как подумал, что примерно так же чувствовал я себя при своем первом сближении с женщиной… Это была толстушка-санитарка, имя ее я теперь забыл. Мне было тогда восемнадцать лет.
И я стал что-то рассказывать Элис. Я говорил без остановки, не помню сейчас о чем; я говорил так, словно пытался затормозить утверждение какого-то закона, который должен был изменить всю мою жизнь, а я вовсе не был уверен, что мне этого хочется. Затем я умолк, вернее голос мой мало-помалу замер, независимо от моей воли. Я взглянул на Элис. Она улыбалась. Напряженная, почти вымученная улыбка застыла на ее губах – такую улыбку я уже однажды видел на ее лице, когда ужинал у нее в доме. Она обхватила руками коленй, не прикрытые юбкой.
Я наклонился к ней.
– Я думал о вас всю неделю. Я видел вас во сне.
Она протянула руку и погладила мою шею.
Я поцеловал ее. Ее губы пахли табаком и зубной пастой, они были влажные, податливые, и это было совсем ново для меня, совсем не похоже на сухие, легкие поцелуи, какие она дарила мне на сцене. И груди ее, казалось, стали полнее и тяжелее, а сама она – моложе, нежнее и женственнее.
– Меня здесь совсем скрючило,- сказала она.- Это необычайно нравственная конструкция автомобиля.
– Выйдем из машины,- сказал я хрипло. Она поцеловала мою руку.
– У тебя очень красивые руки,- сказала она.- Большие, жилистые, грубые… Ты не дашь мне замерзнуть?
Мне запомнились эти слова. Они были банальны и неуклюжи и совсем не вязались с тем, что произошло вскоре в березовой роще, но это были слова Элис, и я храню их в памяти, как реликвию. И все же ни она, ни я не испытали подлинного наслаждения в ту ночь: было холодно, я нервничал, было слишком много возни с какими-то пуговицами, тесемками, молниями. Гораздо лучше было потом. Как чашка хорошего кофе и сигара после довольно посредственного обеда, проглоченного наспех, только чтобы утолить голод. Небо над нами было чистое, звездное. В проеме между деревьями я видел далекие холмы. Я коснулся губами завитка волос на виске у Элис.
Мне всегда казалось, что волосы на висках пахнут как-то по-особому. Они такие нежные, что в них есть что-то детское, беззащитное. Элис теснее прижалась ко мне.
– Какой ты теплый,- сказала она.- Как одеяло! Я хотела бы спать с тобой, Джо. Я хочу сказать – просто спать, в большой никелированной кровати с хорошим пуховиком и с фарфоровым ночным горшком под ней.
– Я не дал бы тебе спать,- сказал я, тогда еще многого не зная.
Она рассмеялась.
– Мы будем спать вместе – обещаю тебе, мой маленький.
– У меня еще никогда не было так, как с тобой,- сказал я.
– И у меня.
– Ты чувствовала, что это должно случиться?
Она не ответила. Затем, помолчав, сказала:
– Смотри, не влюбись в меня, Джо. Останемся просто друзьями, ладно? Любовниками-друзьями.
– Любовникамидрузьями,- повторил я.
Когда я развернул машину и мы пустились в обратный путь, Элис не проронила ни слова. Но всю дорогу она улыбалась. И волосы у нее,- вероятно, это была игра освещения – сияли, словно нимб. Я вел машину на большой скорости по узкому крутому спуску с Воробьиного холма. заворачивая, словно по рельсам, по извилинам пути. Я чувствовал необычайную уверенность в себе, мотор тянул так, точно его мощность возросла вдвое, а мне сам черт был не брат. Я стал любовником замужней женщины, я проводил вечера с дочкой самого богатого человека в Уорли, я, черт побери, горы мог свернуть. Пусть судят обо мне как угодно, но в те годы пресыщен я, во всяком случае, не был.
10
Я провел рождество у моей тетки Эмили. В ночь, когда я покидал Уорли, выпал снег.
Он лишь слегка припорошил улицы – это было как новогодний подарок, чтобы заставить глаза девушек гореть ярче и святочные песни звучать в лад, а дома – казаться выше, и горбатей, и таинственней и манить к себе предчувствием необычайных приключений с хорошим концом. На улицах толпилась уйма народу, и у всех были одинаково счастливые лица, несмотря на то, что их заманили сюда владельцы магазинов, газеты и Би-Би-Си. Ощущение счастья, незатейливое и простодушное, как детская сказочка, реяло в воздухе вместе с каждой снежинкой, с каждым ударом колокола на ратуше.
Нелегко было покидать Уорли в эти дни. Я чувствовал себя так, словно меня отсылают домой, когда праздник еще не окончен и с елки не начали снимать подарки.
По правде говоря, весь декабрь я был какой-то неприкаянный: побывал на вечеринке, которую устраивали «Служители Мельпомены», и еще на каком-то детском спектакле, где изображал заднюю половину лошади, и перецеловал всех девушек после традиционного завтрака с вином в муниципалитете, и все же чувствовал, что мне нет места в общем веселье, потому что я должен был покинуть его, прежде чем все эти приготовления приобретут смысл, прежде чем наступит тот краткий период, когда на столах появятся индейки и пироги, вино и виски, когда дверь каждого дома гостеприимно распахнется, а категории вдруг утратят значение. Не то чтобы я серьезно верил в подобное чудо, но в Уорли можно было по крайней мере хотя бы мечтать о нем.
В Дафтоне, где снег, казалось, превращался в сажу, прежде чем коснуться земли, никакие мечты не были возможны. Рождество там всегда выглядело каким-то пристыженным, будто понимало, что толкает людей на глупую и пустую трату денег.
Дафтон и веселье никогда не ладили друг с другом. И дом на улице Дубовый Зигзаг показался мне темным, душным, тесным, загроможденным вещами.
Конечно, я по-прежнему был привязан к тете Эмили и ко всему ее семейству, но теперь я уже проделал слишком большой путь Наверх и невольно начинал смотреть на, своих близких, как на чужих, и был сам себе немного противен из-за этого. Мои родственники были добрые, порядочные, щедрые, великодушные люди, но они уже стали для меня людьми не моего круга.
Я сказал примерно что-то в этом духе Чарлзу на второй день после сочельника, когда мы встретилиеь с ним в «Старой пушке».
Это был дафтонский загородный ресторан. Он стоял на вершине невысокого холма, среди огородных участков и курятников. От нашего Дубового Зигзага до него было примерно полчаса ходьбы, и трудно сказать почему, но только это был единственный более или менее приличный ресторан в Дафтоне. Все остальные были не то чтоб очень уж захудалыми кафе и кабаками, но там, даже в «парадных залах», вы всегда могли столкнуться с каким-нибудь пропахшим потом парнем в спецовке. Владелец же «Старой пушки», пожилой угрюмый отставной офицер, не слишком любезно принимал посетителей, которые пытались без воротничка и галстука проникнуть в «парадный зал», и в результате его ресторан стал единственным заведением, где можно было увидеть представителей местной знати, вернее тех, кто сходил у нас за таковую.
Когда-то я провел немало веселых вечеров в «Старой пушке», но в этот день, поглядывая по сторонам, понял вдруг, что они уже никогда не возвратятся.
