Дэймон Гэлгут - Добрый доктор
Но, разумеется, то была лишь часть правды. Мне было ясно, что Лоуренс и Занеле слишком разные люди. Объединяет ли их хоть что-нибудь, кроме возвышенных целей? К своим отношениям они относятся как к отвлеченной идее, бесстрастной, рассудочной, как все их поступки. Постепенно они сами стали отдавать себе в этом отчет. Потому-то Занеле сейчас сидит со мной за столиком, а Лоуренс на расстоянии километра несет дежурство, от которого легко мог бы увильнуть.
Разговор неизбежно перешел на Лоуренса. Она сказала:
— Я вам очень признательна. Вы его так опекаете! Он упоминает о вас в каждом письме. То, что вы рядом, ему очень помогает.
— Я ему ничем не помог.
— Он считает, что помогли. Может быть, вы не знаете… У Лоуренса нет друзей. Вы первый человек, с которым он подружился. Для него это страшно важно.
— А почему у Лоуренса нет друзей?
— Не знаю. Может, потому, что он слишком погружен в себя. Немного зациклен на своих переживаниях. Вы наверняка знаете его историю.
— Частично. Далеко не всю. Я знаю, что его родители погибли.
— Его родители? — вытаращила она глаза. — Вы ошибаетесь.
— Разве его отец и мать не погибли в автокатастрофе?
Покачав головой, она опустила глаза.
— Дело прошлое, — проговорила она. — Даже не знаю, почему он вам так сказал. Я думала, он это перерос.
— Так что же правда?
— Он не сирота. Он внебрачный ребенок. Отец о нем и знать не хотел. Мать вырастила его одна. Но ему мать сказала, что его родители умерли и что она взяла его к себе…
— Что она ему сестра.
— Да. Такая история.
Мне стало слегка обидно, точно Лоуренс меня обманул.
— Он рассказал мне целую сагу о том, как однажды отправился разыскивать их могилы…
— Так и было. Он действительно отправился их искать. И тогда его сестра — мать — открыла ему правду. Для него это важная веха. Но это было давно. Не знаю уж, почему он вам солгал.
— Тоже мне зловещая семейная тайна, — заметил я. — Мы же не в Средневековье живем.
Она помрачнела и оттого стала выглядеть более чуткой. С моего языка едва не сорвалось одно безрассудное слово, но в эту самую минуту Мама принесла наш ужин. Я неохотно переключил свое внимание.
— Сегодня у вас не протолкнуться, — сказал я.
— Все здесь, — подтвердила Мама, улыбаясь неудержимо.
«Как же я счастлива!» — заявлял без слов ее щербатый рот. Когда она расставляла тарелки, браслеты на ее полных руках звенели, точно деньги в ящичке кассы.
— Все военные прибыли?
— Даже их главный. Полковник Моллер. Вчера приехал.
— Кто? — переспросил я, чувствуя, как разгорается у меня в голове пожар.
— Полковник Моллер. О-о-о, какой человек! Очень хороший человек. Вон он у стойки. Хотите еще льда в этот виски?
— Нет, спасибо.
Меня прошиб пот. Не может быть! Таких совпадений не бывает. Но я должен был увидеть своими глазами. Я пошел в туалет. Надо же помыть руки. Человек, на которого указала Мама, сидел у дальнего конца стойки. Лишь на обратном пути я, улучив две секунды, заглянул ему в лицо. Да. Это он. И даже не слишком изменился, хотя минуло десять лет. Немного постарел, раздобрел; повышен в звании, командует смешанным подразделением, где наряду с белыми служат и черные — представители противника, которого он прежде старался уничтожать. Наверно, про себя он считает, что его жизнь сильно переменилась, что начальство отправило его в края, о которых он и не помышлял… Но для меня он был все тем же комендантом Моллером. Узкое лицо фанатика, поджарое тело, таящее в себе невероятную мощь. Перехватив мой взгляд, он уставил на меня свои пустые глаза и тут же отвернулся. Не узнал.
Я не сразу заметил, что меня бьет дрожь. Занеле с любопытством наблюдала за тем, как я пытаюсь взять себя в руки.
— Что-то случилось?
— Да нет, ничего. Все в порядке.
Я солгал. Лицо Моллера стояло у меня перед глазами. Я сел за столик, начал ковыряться вилкой в тарелке… Но сам я был уже не здесь, не сидел во дворике, а шагал за бурой спиной капрала сквозь мрак к освещенной камере… и, шатаясь, брел в одиночестве обратно.
Я встряхнул головой, отгоняя воспоминания. Снова увидел вокруг столики, услышал как никогда оживленную болтовню. Но кое-что изменилось. Изменилось во мне самом — просочилось и наружу. Наша беседа увяла.
Наконец я положил вилку. И сказал:
— Вон тот человек в баре, у стойки. Он был моим начальником в армии.
Занеле даже не повернула головы к стойке. Вытаращилась на меня. Спросила:
— Вы служили в армии?
Только в этот момент я осознал, что это для нее значит. Армия, мерзкие старые времена. Она ужинает с врагом!
Я смутился:
— Лоуренс жалеет, что не служил в армии. Он мне сам сказал. Считает, что этот опыт важен для становления личности.
— Лоуренс иногда говорит глупости. Он не знает, как устроен мир.
— Но кое в чем он прав. Год общественной службы в здешних местах его многому не научит. Вот посидел бы в какой-нибудь дыре в буше по уши в дерьме, тогда бы понял. Пусть попробует убивать людей. Пусть узнает, каково это, когда хотят убить тебя. Тогда посмотрим. Он бы перестал болтать о мобильных поликлиниках и труде на благо человечества.
Я сам дивился своей злости, ледяной, неумолимой. На кого она направлена, для меня самого оставалось загадкой. Мы переместились в мир без нюансов, где весь спектр сводился к двум цветам — черному и белому.
Занеле с грохотом отодвинула стул.
— Не надо, — сказала она. — Не говорите так.
Но меня было уже не удержать:
— Это почему же? Вы не в силах смотреть правде в глаза? Ну конечно! Идеи всегда красивее жизни. Но рано или поздно реальный мир всегда берет верх. Лоуренс это узнает. И вы узнаете, когда вернетесь в Америку и выкинете на помойку свои африканские наряды и липовое имя.
— Да вы просто дерьмо!
— Взаимно, — сказал я.
Она вскочила и стремительно вышла. Я остался за столиком — крошил кубик льда, размышлял о том, как быстро все пошло наперекосяк. Меня переполняла холодная, бесстрастная злоба. Я был обижен не на Занеле, а на Лоуренса. Мне даже пришло в голову, что само уже сочетание слов «Лоуренс Уотерс» содержит в себе вещи несовместимые: непостижимость и заурядность, банальность и непосредственность. И это смешение глубоко меня уязвляло.
Но вскоре мой гнев улегся. Вместе с ним отхлынуло и самодовольное упоение моей выходкой. Я попросил у Мамы поднос, расставил на нем наши стаканы и тарелки и пошел наверх. Но на мой стук Занеле не отозвалась. За дверью стояла настороженная тишина.
— Умоляю вас, — сказал я. — Я черт-те что наговорил. Мне очень совестно. Я пьян. Я не имел права…
— Проваливайте, — раздалось наконец из номера.
— Не могу. Я не могу вернуться и сказать Лоуренсу, что я вас оскорбил.
— Мне плевать. Плевать мне и на вас, и на Лоуренса. Судя по всему, вы с ним друг в друга втюрились. Вот и проваливайте оба из моей жизни.
Впервые за много лет я потерял дар речи. Должно быть, мое изумление каким-то образом передалось через дверь, поскольку в наступившей тишине я услышал скрежет отодвигаемой задвижки.
Немного помешкав — потрясение было слишком сильным, — я подхватил с пола свой поднос и вошел в номер. Там было сумрачно. Комната освещалась лишь светом, просачивающимся через окно из дворика. Убогая мебель была мне отлично знакома — ведь я здесь когда-то жил. Узкая односпальная кровать, стол, два стула, раковина в углу. Занеле сидела за столом у окна. Меня удивил ее собранный, чопорный вид. Я подошел к столу и опустил на него поднос.
— Что ж, — произнес я после долгой паузы.
— Простите меня, пожалуйста.
— Какой мы нашли великолепный способ провести время.
— Я вся на нервах, — произнесла она. — Ума не приложу, что мне делать. Просто выть хочется. Все кончено, правда? Между мной и Лоуренсом все кончено. Если вообще что-то было.
Я сел напротив нее за стол. Мне было нечего ответить. Не вечер, а какой-то беспорядочный клубок эмоций. И сколько его ни распутывай, концов не найдешь. Снаружи доносились голоса и смех. На столе лежала фотокарточка: она и Лоуренс в пустыне, улыбаются в объектив. Я взял фото в руки, поднес к окну.
— Здесь у вас вид счастливый, — заметил я.
— Просто тогда мы работали. Для него счастье — это работа. Работа, но не я.
— А он? Он для вас — счастье?
— Не знаю. Наверное, нет. Уже и не помню.
— А ну-ка постарайтесь поесть, — сказал я материнским тоном.
— Я не голодна. Простите, со мной черт-те что творится.
— Ничего-ничего. И вы тоже меня простите. Простим друг друга.
Она все еще сердилась, но ей уже не хотелось ни на кого набрасываться. Она сидела сгорбившись. Поникла, как парус в безветренную погоду. В тишине слышалось лишь ее дыхание. Внезапно ее осенило.
— Давайте сходим… хоть куда-нибудь, — сказала она. — Здесь сидеть… такая духота.
