Виктор Трихманенко - Небом крещенные
Кандидатская карточка постоянно была с ним, в левом нагрудном кармане, когда высоко в небе выписывал на своем ЯКе упругие фигуры пилотажа и когда на земле лежал под машиной, вытирая тряпкой грязно-масляные пятна. И то, что небольшая, тоненькая книжечка всегда была с ним, тоже имело большое значение.
В эскадрилью приехал работник отдела кадров. Он занял кабинет начальника штаба, зарылся в свои бумаги и выходил только в обеденный перерыв. Это был майор, невысокого роста, лысый, сверливший буравчиками глаз каждого, с кем разговаривал.
В кабинет начальника штаба вызвали Вадима. Вместе с инструктором. Заметив на лице Вадима тревогу, Дубровский загадочно сказал:
— Не бойся, не на расстрел. Возможно, вместе будем работать.
Когда они вошли, майор-кадровик сидел за столом и что-то писал.
— Товарищ майор, курсант Зосимов по вашему приказу явился, — доложил Вадим.
Кадровик кольнул его глазами, пока так, для пробы.
— Этот черт может явиться однажды ночью, — рассмеялся он. — Надо докладывать: такой-то прибыл.
Холодом проняло от его шутки. Скорей бы начинал, что ли.
— Так вот, товарищ Зосимов… Командование оказывает вам большое доверие. Вам предложено после выпуска остаться в школе работать инструктором-летчиком.
— Я не хочу! — воскликнул Вадим. Он весь побелел, напрягся, ему хотелось удрать отсюда.
Майор не обратил на это никакого внимания.
— Техника пилотирования у вас хорошая, как видно по летной книжке и докладу лейтенанта Дубровского, вы — коммунист. Пройдете стажировочку и будете работать!
— Не останусь! Хочу на фронт! — твердо сказал Вадим.
Стальные буравчики начали сверлить его.
— Куда вы хотите, вас пока не спрашивают, товарищ курсант. Останетесь на инструкторской работе или нет — это еще посмотрим. Слушайте, что вам говорят.
Майор выразительно взглянул на Дубровского, требуя поддержки. Но лейтенант молчал.
— Итак…
— Не останусь ни за что!
— Дисциплиной ваши курсанты не блещут, товарищ лейтенант, — заметил майор, сердито глянув на инструктора. И Вадиму: — Вы даете себе отчет в том, где находитесь?
— Так точно.
— Командование доверяет вам: будете готовить летчиков для фронта. Это важное и почетное дело. Понимаете вы это, Зосимов?
— Понимаю, но я хочу на фронт.
— Молчать! — сорвался майор. Хватил кулаком по столу, карандаши повыпрыгивали из стаканчика.
Вадим стоял навытяжку. Инструктор сидел на краешке табуретки.
— Отвечайте, почему вы отказываетесь выполнить распоряжение командования.
— Я не отказываюсь. Я хочу…
— Молчать!!!
Когда майор начал орать и стучать кулаком по столу, Вадим перестал его бояться.
— Товарищ майор, разрешите доложить…
— Ну?
— Я должен обязательно попасть на фронт.
— Почему "обязательно"?
— Мне надо. Я должен мстить.
— Про это на политзанятиях будешь рассказывать. Такого мстителя могут в первом же вылете самого сбить.
— Все равно я должен…
Буравчики майорских глаз притупились. Во всяком случае, на худощавого курсанта, обладавшего редким упрямством, они больше не действовали. И майор заговорил опять сдержанно и рассудительно.
— Завтра или послезавтра вам выдадут офицерские погоны, товарищ Зосимов, и мыслить вы уже должны не по-курсантски. В кармане у вас партийный документ, и это тоже обязывает… Что это за коммунист, который не умеет подчинить свои личные интересы высшим интересам службы. Надеюсь, вы понимаете меня, товарищ Зосимов?
Вадим кивнул головой. Горло пересохло, и он не мог вымолвить ни слова. Чем тут возражать? Какие доводы привести против того, что сказал кадровик? До его ушей доходит негромкая, будто звучащая издалека речь майора:
— …Командованию виднее, куда вас направить. Страна затратила уйму средств на ваше обучение и вправе от вас требовать выполнить свой долг. Вас направляют туда, где вы всего нужнее.
Правильные, разумные слова он говорит. Они припирают Вадима к стенке. Еще немного, и Вадим согласится остаться инструктором. Чтобы этого не случилось, Вадим кричит, задыхаясь, надрывая голос:
— Пусть со мной сделают что угодно! Пусть в штрафную роту, но на фронт!!!
Две слезы наискось пересекли его бескровное лицо. Он рванулся и выбежал из кабинета, оставив дверь открытой настежь.
Лейтенант Дубровский нашел его в казарме. Упав на чью-то чужую кровать, он трясся как в лихорадке. Косой, грязноватый след засохшей слезы остался на щеке. Он долго не воспринимал обращенных к нему слов. Инструктору пришлось окликнуть его несколько раз.
— Только без истерики! — грубовато сказал Дубровский.
Вадим медленно поднялся. У него был вид обреченного.
— Все кончилось. Инструктором оставляют другого курсанта, а ты поедешь на фронт, — сообщил Дубровский.
— В штрафную роту? — вырвалось у Вадима.
— Дурак! Стоило тебя учить на ЯКах, чтобы в штрафную посылать. Получишь младшего лейтенанта и поедешь, как все.
— Товарищ лейтенант!!!
— Ладно, оставь свои чувства при себе. Мне и так за тебя влетело от майора. Говорит: плохо воспитываете, случайных людей в партию принимаете.
Радость Вадима померкла.
— Я случайный?
— Да нет же! Это он так сказал. Разошелся, понимаешь, и говорил, что попало. Не обращай внимания.
Завтра Зосимову сдавать государственный зачет по технике пилотирования. Инструктор старался его успокоить, начал рассказывать о летчиках фронтового полка, где он стажировался. Есть там, конечно, настоящие асы, насбивавшие кучу " мессеров", но есть и молодые ребята, такие, как Вадим, — тоже летают и дерутся как надо. Все будет нормально.
Вадим улыбался, но время от времени на его лицо набегала хмурь. "Случайных людей в партию принимаете…" — эти слова не давали покоя, их невозможно было забыть. Умом и сердцем восставал против этого Вадим. Неправда! Неправда!..
XXIIИЗ ДНЕВНИКА ВАДИМА ЗОСИМОВА
10 апреля
Два десятка младших лейтенантов едут на фронт. Поезд переполнен пассажирами, в вагонах невообразимая теснота и духота. Поэтому предпочитают младшие лейтенанты крыши вагонов. Сверху виден весь поезд, ползущий через пустыню, извивающийся на поворотах как змея…
Даже не верится, что это мы едем, мы! При выпуске нас одели скромно, по возможностям военного времени: хлопчатобумажные гимнастерки, пилотки, кирзовые сапоги — все солдатское, и только звездочки на погонах напоминали о нашем офицерском звании.
Ветер пустыни жарко дышит в лицо. Чтобы не слетела пилотка, долой ее с головы — и за пояс. Волосы на наших головах успели отрасти на сантиметр, не больше — ведь раньше стригли под машинку, начисто.
Ребята говорят о том, что еще вчера хранилось в глубокой тайне.
— Мы со своим инструктором выпили по сто грамм на прощание. Он сначала было запретил: никаких проводов! А потом согласился, говорит, все равно вы уже офицеры.
— Наш инструктор тоже не отказался. Мы загнали по паре белья. Старый казах платил четыреста рублей за пару. Подставил мешок и говорит: давайте, ребята, складывайте, сколько есть. А у самого денег под ватным халатом что блох.
— Ха! Значит, и у нас покупал бельишко тот самый казах? Тоже мешок подставлял. А за водку мы платили по восемьсот.
— Мы тоже: две пары белья как раз на литр водки.
12 апреля
К вечеру на крыше вагона становится прохладно; в это время уже не хочется орать песни, пропадает интерес к анекдотам, которые бесконечной вязанкой вытаскивает на свет божий один чернявый, крючконосый парень — будто достаёт из-за пазухи. Встречный ветер неизвестности навевает раздумья, восторженные и тревожные.
— И вот, братья истребители, последние деньки доживаем вместе, — говорит Костя Розинский. Он сидит, обняв руками острые колени. Похож на большого кузнечика. — Приедем в Ленинград. Там рассуют нас по полкам, и до свидания…
— И скоро услышим: кто-то сбил первого фрица, — продолжает его мысль Валька Булгаков. — Интересно, кому повезет первому?
— А кто-то первым гробанется, — добавил Костя Розинский.
Возражать ему не стали, ибо такое на войне вполне может быть.
Булгаков сузил глаза, вскинул остренький подбородок. Сказал, ни к кому не обращаясь:
— Хоть одного фрица, но срубаю.
Я взглянул искоса на него. Решительный Валькин профиль, весь его вид не вызывали сомнения в том, что такой парень сумеет загнать в землю хотя бы один вражеский самолет.
В эту минуту прошлая обида на Вальку показалась мне мелкой, ничего не стоящей. Меня потянуло к Булгакову. Но как сделать первый шаг к примирению? Мы давно избегаем друг друга и почти не разговариваем.
