Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков
— Отец, — тихо произнес он. — В погребе крыс больше, чем картошки.
Рахмиэл дышал тяжко и неровно. Из его ноздрей, заросших седым грязным пушком, вырывался не воздух, а чад, как на пожарище.
Тот, кто назвался Ароном, открыл глаза и вдруг провел рукой по застывшему лбу Рахмиэла, словно этим движением хотел стереть хотя бы одну — самую короткую — тропку к могиле.
Но Рахмиэл не почувствовал его прикосновения, не услышал его слов, ему было все равно, сколько в погребе крыс и сколько картошки.
Пусть спит, решил тот, кто назвался его пасынком Ароном, пусть спит. Только праведникам господь бог дарует смерть во сне без всяких мучений. Если Рахмиэл умрет во сне, значит он — праведник, значит, всевышний простил ему единственное прегрешение — послушание, хотя во времена неправедных царей, во времена разврата и беззакония нет большего греха, чем послушание.
Тот, кто назвался Ароном, на мгновение представил себе, как крысы вылезают из погреба, как вгрызаются в мертвую руку Рахмиэла, свесившуюся с кровати, как стаскивают его на пол и своими ненасытными мордами тычутся в умолкшую колотушку.
Он снова провел рукой по его лбу и обрадовался, когда на ладони обнаружил росинки чужого пота.
— Человек — огород, засеянный богом, — вспомнил он слова отца. — Всю жизнь он поливает его своим потом и кровью.
Своим потом и кровью поливал свой огород Рахмиэл. Только росинки от них остались. Только росинки. И урожай — крысы.
Тот, кто назвался Ароном, встал, помыл картошку и принялся ее чистить большим затупевшим ножом. Он осторожно снимал шелуху и кидал очищенные картофелины в чугунок. Кидал и прислушивался к всплеску воды, к тяжелому и неровному дыханию Рахмиэла и к тому, чего никому не дано услышать, но всем дано испытать.
За окном зарядил дождь. Он падал на землю, как намаявшийся бедняк в постель — бездумно и безответно.
Тяжелые капли долбили прохудившуюся крышу, и с закопченного потолка на пол капала осень.
Когда в избу вошел Казимерас, в чугунке закипала вода.
— Рахмиэл спит? — спросил он на пороге, огромный и мокрый.
— Спит, — ответил тот, кто назвался Ароном.
— Я ему козьего молока принес, — сказал Казимерас, не двигаясь, как бы боясь расплескать молоко, белевшее в открытой глиняной миске.
Он прошел на середину избы, поставил миску на стол и поклонился.
— Куда ты? — остановил его тот, кто назвался Ароном. — Погоди. Сейчас картошка сварится, сядем и поедим.
— Спасибо, — сказал Казимерас. — Я уже сегодня ел картошку.
— Поешь еще раз, — сказал человек в ермолке. — Картошку можно кушать весь день. Картошку можно кушать всю жизнь.
— Скоро новая поспеет, — нерешительно промолвил Казимерас, польщенный вниманием. — А почему ты меня ни о чем не спрашиваешь?
— А о чем тебя спрашивать?
— Кто я?
— Ты — Казимерас, — сказал тот, кто назвался Ароном.
— Да.
— Ты гасишь по субботам у евреев свечи.
— Да. Скоро будет пятнадцать лет. — Казимерас приосанился. — Хорошая работа. Чистая. Придешь, дунешь, и все.
— И сколько ты их за пятнадцать лет погасил?
— Разве упомнишь.
— А я помню.
— Ты что, тоже гасишь?
— Тоже, — ответил тот, кто назвался Ароном.
— Но ты же еврей?
— Еврей.
— Еврею грех гасить, — сказал Казимерас.
— Смотря какие свечи, — ответил тот, кто назвался Ароном, и слил из чугуна воду.
— Свечи все восковые… все одинаковые, — усомнился Казимерас.
— Только на столе.
— А где ж еще?
— Где еще? Вот здесь, — сказал тот, кто назвался Ароном, и ткнул себя в грудь.
— В сердце?
— В сердце, — сказал человек в ермолке. — Одну столько лет гашу и погасить не могу.
— Как же ты ее погасишь? — простодушно спросил Казимерас. — Сердце погаснет, и она погаснет, — добавил он и покосился на кровать, где храпел Рахмиэл.
— Она и тогда не погаснет, — тихо сказал тот, кто назвался Ароном, и разворошил кочергой угли.
— Что же это за свеча? — удивился Казимерас и заморгал суеверными глазами.
— Садись. Сейчас мы с тобой полакомимся, — перебил его тот, кто назвался Ароном.
— А Рахмиэл?
— Рахмиэл болен. Пусть отдыхает.
— Только… только молоко я не буду… Молоко для Рахмиэла, — предупредил Казимерас.
— Молоко и я не буду.
Они сели за стол и стали вылавливать из чугунка картофелины. Казимерас ел медленно, время от времени поднимал свои белесые, состоявшие как бы из одного белка, глаза, разглядывал потолок, качал крупной, как пень, головой и гадал, что же это за диковинная свеча, которая горит в сердце и которую нельзя погасить.
— Давно ты знаком с Рахмиэлом? — осведомился тот, кто назвался Ароном.
— Давно. Он меня к Маркусу Фрадкину и привел. Привел и сказал: «Господин Фрадкин! У него, — то есть у меня, — не легкие, а кузнечные мехи. Он любую свечу за сто шагов погасит!» Маркус Фрадкин поначалу Рахмиэлу ни в чем не мог отказать.
— Почему?
— За Арона, видно.
Казимераса так и подмывало спросить чужака, правда ли, что он и есть Арон, но он не решался. Спросишь и еще Рахмиэлу повредишь. В конце концов пусть разбираются сами, нечего ему, Казимерасу, в еврейские дела встревать. Он, конечно, Рахмиэлу по гроб благодарен, торчать бы ему где-нибудь в деревне или надрываться на лесоповале, но зачем злить Маркуса Фрадкина или сына корчмаря Семена. Семен сюда недаром прибегал, что-то вынюхивал, высматривал, выискивал. Будь чужак и Ароном, Рахмиэлу от этого какой прок? Явился, можно сказать, на похороны. Казимерас и сам старика похоронит, и даже помолится за него, пусть не в синагоге, пусть в костеле, за хорошего человека любому богу можно помолиться и бог не осерчает. Опоздал, Арон, опоздал…
— А где ты в рекрутах служил? — все же спросил Казимерас у того, кто назвался Ароном.
— На турецкой границе.
— Ишь ты! — чуть ли не с завистью воскликнул Казимерас. — А как они выглядят?
— Кто?
— Турки. Как евреи или как мы?
— Как евреи.
— И у них по субботам гасят свечи?
— А тебе что, к туркам захотелось?
— Вдруг судьба занесет. Тебя же туда занесло?
— Занесло, занесло, — нараспев повторил тот, кто назвался Ароном. — Куда только меня не заносило!..
— А я все время на одном месте сижу, — пожаловался Казимерас.
— Что же тебя держит? Свечи?
— Коза, — ответил Казимерас.
— Козу продать можно.
— Продать-то можно, но она без меня сразу и подохнет.
— Почему? Трава в другом месте не та?
— Трава-то та. Да ее только доить будут.
— А что с козой еще делать? — удивился тот, кто назвался пасынком Рахмиэла.
— Любить… Это человек без любви может… а коза — нет… Коза и года не протянет… сразу подохнет. — Казимерас помолчал и спросил — Ты теперь с Рахмиэлом до конца будешь?
— До какого конца?
— Ну… этого…
— Не знаю, — сказал тот, кто назвался Ароном.
— Дела?
— У тебя одна коза, а у меня целое стадо…
— Но стадо… стадо… как же любить целое стадо?
Казимерас встал из-за стола, согнул указательный палец, поправил усы, кашлянул сухо, отрывисто, почти сердито.
— Если Рахмиэл до вечера не встанет, — сказал он, — я заменю его… В ночь на субботу и по праздникам я всегда сторожу за него…
— Сегодня не пятница, и до праздников еще далеко, — ответил тот, кто назвался Ароном. — Крышу бы надо починить. На голову течет.
— Надо бы, — буркнул Казимерас. — Да Рахмиэл не дает. Денег, говорит, на нее жалко. А гвозди, сам знаешь, нынче дороги. За горсть Спиваки ох, как дерут. Вернется, говорит, Арон, он и починит. Рахмиэл и деньги для него копит.
— Деньги для Арона? — оживился человек в ермолке.
Казимерас почувствовал, что сболтнул лишнее, и зачастил:
— Какие там деньги! Гроши! Дай бог, чтобы на похороны хватило. Хотя Рахмиэл не хочет лежать со всеми вместе. Лучше, говорит, отдельно… где-нибудь на огороде… А я говорю: лучше вместе… Вместе и под землей веселей. И потом все мертвые — братья. Нет среди них ни лесоторговцев, ни козопасов, ни ночных сторожей… все равны… И крыша одна на всех… и не течет… А он: нет и нет. Если Рахмиэл, не дай бог, умрет, что мне делать?
— Встать пораньше, подоить козу и принести молока, — сказал тот, кто назвался Ароном. — Принесешь и поставишь на стол. И каждый, кто к нему придет, будет смотреть на глиняную миску и думать о том, что все на свете не выпьешь.
Казимерас недоверчиво посмотрел на чужака, пожал плечами и не спеша зашагал к двери.
Тот, кто назвался Ароном, подошел к кровати, наклонился над спящим Рахмиэлом, уловил его дыхание, укрыл одеялом голые, торчавшие, как заржавевший семисвечник, ноги, прогнал надоедливую муху, кружившую над глиняной миской, и вышел из избы.
